Все советские мультфильмы 30-летней выдержки пронизаны глубоким философским смыслом.

Но жестокая реальность и глубокий внутренний мир мультипликаторов 70-80-90-х заставляли нести этот смысл таким извращенным способом, что сознание многих из нас просто не подлежит восстановлению.

http://matveychev-oleg.livejournal.com/49...

И страсти вокруг перевода — какой из существующих лучший? — не утихают и до сего дня.
Более того — "Ворона" продолжают переводить и сейчас: видно, не даёт покоя слава классиков перевода..

Ниже представлены оригинал стихотворения и наиболее известные его переводы на русский.
Какой перевод лучше — решать читателю.

Впрочем, как говорится. на вкус и цвет....

--------------- -------------------- -------------------------

The Raven

Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore--
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
"'Tis some visitor," I muttered, "tapping at my chamber door--
Only this, and nothing more."

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December;
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow;-- vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow-- sorrow for the lost Lenore--
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore--
Nameless here for evermore.

And the silken, sad, uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me-- filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating,
"'Tis some visitor entreating entrance at my chamber door--
Some late visitor entreating entrance at my chamber door;--
This it is, and nothing more."

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
"Sir," said I, "or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you"-- here I opened wide the door;--
Darkness there, and nothing more.

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortals ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, "Lenore!"
This I whispered, and an echo murmured back the word, "Lenore!"--
Merely this, and nothing more.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
"Surely," said I, "surely that is something at my window lattice:
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore--
Let my heart be still a moment and this mystery explore;--
'Tis the wind and nothing more."

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door--
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door--
Perched, and sat, and nothing more.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
"Though thy crest be shorn and shaven, thou," I said, "art sure no craven,
Ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore--
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning-- little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blest with seeing bird above his chamber door--
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
With such name as "Nevermore."

But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing further then he uttered-- not a feather then he fluttered--
Till I scarcely more than muttered, "Other friends have flown before--
On the morrow he will leave me, as my Hopes have flown before."
Then the bird said, "Nevermore."

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
"Doubtless," said I, "what it utters is its only stock and store,
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore--
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
Of 'Never-- nevermore'."

But the Raven still beguiling my sad fancy into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore--
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt and ominous bird of yore
Meant in croaking "Nevermore."

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion's velvet lining that the lamplight gloated o'er,
But whose velvet-violet lining with the lamplight gloating o'er,
She shall press, ah, nevermore!

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by seraphim whose footfalls tinkled on the tufted floor.
"Wretch," I cried, "thy God hath lent thee-- by these angels he hath sent thee
Respite-- respite and nepenthe, from thy memories of Lenore;
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."

"Prophet!" said I, "thing of evil!-- prophet still, if bird or devil!--
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted--
On this home by Horror haunted-- tell me truly, I implore--
Is there-- is there balm in Gilead?-- tell me-- tell me, I implore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."

"Prophet!" said I, "thing of evil-- prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us-- by that God we both adore--
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore--
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore."
Quoth the Raven, "Nevermore."

"Be that word our sign in parting, bird or fiend," I shrieked, upstarting--
"Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken!-- quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!"
Quoth the Raven, "Nevermore."

And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
Shall be lifted-- nevermore!

------------------------ ---------------------------------------------------

К. Бальмонт


Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,
Над старинными томами я склонялся в полусне,
Грезам странным отдавался, — вдруг неясный звук раздался,
Будто кто-то постучался — постучался в дверь ко мне.
"Это, верно, — прошептал я, — гость в полночной тишине,
Гость стучится в дверь ко мне".

Ясно помню... Ожиданье... Поздней осени рыданья...
И в камине очертанья тускло тлеющих углей...
О, как жаждал я рассвета, как я тщетно ждал ответа
На страданье без привета, на вопрос о ней, о ней —
О Леноре, что блистала ярче всех земных огней, —
О светиле прежних дней.

И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,
Трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне.
Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя:
"Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,
Поздний гость приюта просит в полуночной тишине —
Гость стучится в дверь ко мне".

"Подавив свои сомненья, победивши опасенья,
Я сказал: "Не осудите замедленья моего!
Этой полночью ненастной я вздремнул, — и стук неясный
Слишком тих был, стук неясный, — и не слышал я его,
Я не слышал..." Тут раскрыл я дверь жилища моего:
Тьма — и больше ничего.

Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я изумленный,
Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого;
Но как прежде ночь молчала, тьма душе не отвечала,
Лишь — "Ленора!" — прозвучало имя солнца моего, —
Это я шепнул, и эхо повторило вновь его, —
Эхо — больше ничего.

Вновь я в комнату вернулся — обернулся — содрогнулся, —
Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.
"Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,
Там, за ставнями, забилось у окошка моего,
Это — ветер, — усмирю я трепет сердца моего, —
Ветер — больше ничего".

Я толкнул окно с решеткой, — тотчас важною походкой
Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней,
Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво
И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей
Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,
Он взлетел — и сел над ней.

От печали я очнулся и невольно усмехнулся,
Видя важность этой птицы, жившей долгие года.
"Твой хохол ощипан славно, и глядишь ты презабавно, —
Я промолвил, — но скажи мне: в царстве тьмы, где ночь всегда,
Как ты звался, гордый Ворон, там, где ночь царит всегда?"
Молвил Ворон: "Никогда".

Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало.
Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда.
Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится,
Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь, когда —
Сел над дверью говорящий без запинки, без труда
Ворон с кличкой: "Никогда".

И взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,
Точно всю он душу вылил в этом слове "Никогда",
И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он, —
Я шепнул: "Друзья сокрылись вот уж многие года,
Завтра он меня покинет, как надежды, навсегда".
Ворон молвил: "Никогда".

Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной.
"Верно, был он, — я подумал, — у того, чья жизнь — Беда,
У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье
Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда
В песне вылилось о счастьи, что, погибнув навсегда,
Вновь не вспыхнет никогда".

Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,
Кресло я свое придвинул против Ворона тогда,
И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной
Отдался душой мятежной: "Это — Ворон, Ворон, да.
Но о чем твердит зловещий этим черным "Никогда",
Страшным криком: "Никогда".

Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный,
Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда,
И с печалью запоздалой головой своей усталой
Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда:
Я — один, на бархат алый — та, кого любил всегда,
Не прильнет уж никогда.

Но постой: вокруг темнеет, и как будто кто-то веет, —
То с кадильницей небесной серафим пришел сюда?
В миг неясный упоенья я вскричал: "Прости, мученье,
Это бог послал забвенье о Леноре навсегда, —
Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!"
Каркнул Ворон: "Никогда".

И вскричал я в скорби страстной: "Птица ты — иль дух ужасный,
Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда, —
Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый,
В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда!
О, скажи, найду ль забвенье, — я молю, скажи, когда?"
Каркнул Ворон: "Никогда".

"Ты пророк, — вскричал я, — вещий! "Птица ты — иль дух зловещий,
Этим небом, что над нами, — богом, скрытым навсегда, —
Заклинаю, умоляя, мне сказать — в пределах Рая
Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда,
Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?"
Каркнул Ворон: "Никогда".

И воскликнул я, вставая: "Прочь отсюда, птица злая!
Ты из царства тьмы и бури, — уходи опять туда,
Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной,
Удались же, дух упорный! Быть хочу — один всегда!
Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь — всегда!"
Каркнул Ворон: "Никогда".

И сидит, сидит зловещий Ворон черный, Ворон вещий,
С бюста бледного Паллады не умчится никуда.
Он глядит, уединенный, точно Демон полусонный,
Свет струится, тень ложится, — на полу дрожит всегда.
И душа моя из тени, что волнуется всегда.
Не восстанет — никогда!
---------------------------- ----------------------------------------------------

В. Брюсов

Как-то в полночь, в час унылый, я вникал, устав, без силы,
Меж томов старинных, в строки рассужденья одного
По отвергнутой науке, и расслышал смутно звуки,
Вдруг у двери словно стуки, -стук у входа моего.
"Это-гость, — пробормотал я, — там, у входа моего.
Гость, — и больше ничего!"

Ах! мне помнится так ясно: был декабрь и день ненастный
Был как призрак — отсвет красный от камина моего.
Ждал зари я в нетерпеньи, в книгах тщетно утешенье
Я искал в ту ночь мученья, — бденья ночь, без той, кого
Звали здесь Линор. То имя... Шепчут ангелы его,
На земле же — нет его.

Шелковистый и не резкий, шорох алой занавески
Мучил, полнил темным страхом, что не знал я до того.
Чтоб смирить в себе биенья сердца, долго в утешенье
Я твердил: "То — посещенье просто друга одного".
Повторял: "То — посещенье просто друга одного,
Друга, — больше ничего!"

Наконец, владея волей, я сказал, не медля боле:
"Сэр иль Мистрисс, извините, что молчал я до того.
Дело в том, что задремал я, и не сразу расслыхал я,
Слабый стук не разобрал я, стук у входа моего".
Говоря, открыл я настежь двери дома моего.
Тьма, -и больше ничего.

И, смотря во мрак глубокий, долго ждал я, одинокий,
Полный грез, что ведать смертным не давалось до того!
Все безмолвно было снова, тьма вокруг была сурова,
Раздалось одно лишь слово: шепчут ангелы его.
Я шепнул: "Линор", и эхо — повторило мне его,
Эхо, — больше ничего.

Лишь вернулся я несмело (вся душа во мне горела),
Вскоре вновь я стук расслышал, но ясней, чем до того.
Но сказал я: "Это ставней ветер зыблет своенравней,
Он и вызвал страх недавний, ветер, только и всего,
Будь спокойно, сердце! Это — ветер, только и всего.
Ветер, — больше ничего!"

Растворил свое окно я, и влетел во глубь покоя
Статный, древний Ворон, шумом крыльев славя торжество.
Поклониться не хотел он; не колеблясь, полетел он,
Словно лорд иль лэди, сел он, сел у входа моего,
Там, на белый бюст Паллады, сел у входа моего,
Сел, — и больше ничего.

Я с улыбкой мог дивиться, как эбеновая птица,
В строгой важности — сурова и горда была тогда.
"Ты, — сказал я, — лыс и черен, но не робок и упорен,
Древний, мрачный Ворон, странник с берегов, где ночь всегда!
Как же царственно ты прозван у Плутона?" Он тогда
Каркнул: "Больше никогда!"

Птица ясно прокричала, изумив меня сначала.
Было в крике смысла мало, и слова не шли сюда.
Но не всем благословенье было — ведать посещенье
Птицы, что над входом сядет, величава и горда,
Что на белом бюсте сядет, чернокрыла и горда,
С кличкой "Больше никогда!"

Одинокий, Ворон черный, сев на бюст, бросал, упорный,
Лишь два слова, словно душу вылил в них он навсегда.
Их твердя, он словно стынул, ни одним пером не двинул,
Наконец, я птице кинул: "Раньше скрылись без следа
Все друзья; ты завтра сгинешь безнадежно!.." Он тогда
Каркнул: "Больше никогда!"

Вздрогнул я, в волненьи мрачном, при ответе столь удачном.
"Это-все, — сказал я, — видно, что он знает, жив года
С бедняком, кого терзали беспощадные печали,
Гнали в даль и дальше гнали неудачи и нужда.
К песням скорби о надеждах лишь один припев нужда
Знала: больше никогда!"

Я с улыбкой мог дивиться, как глядит мне в душу птица.
Быстро кресло подкатил я, против птицы, сел туда:
Прижимаясь к мягкой ткани, развивал я цепь мечтаний,
Сны за снами, как в тумане, думал я: "Он жил года,
Что ж пророчит, вещий, тощий, живший в старые года,
Криком: больше никогда?"

Это думал я с тревогой, но не смел шепнуть ни слога
Птице, чьи глаза палили сердце мне огнем тогда.
Это думал и иное, прислонясь челом в покое
К бархату; мы, прежде, двое так сидели иногда...
Ах! при лампе, не склоняться ей на бархат иногда
Больше, больше никогда!

И, казалось, клубы дыма льет курильница незримо,
Шаг чуть слышен серафима, с ней вошедшего сюда.
"Бедный!- я вскричал, — то богом послан отдых всем тревогам,
Отдых, мир! чтоб хоть немного ты вкусил забвенье, — да?
Пей! о, пей тот сладкий отдых! позабудь Линор, — о, да?
Ворон: "Больше никогда!"

"Вещий, -я вскричал, -зачем он прибыл, птица или демон?
Искусителем ли послан, бурей пригнан ли сюда?
Я не пал, хоть полн уныний! В этой заклятой пустыне,
Здесь, где правит ужас ныне, отвечай, молю, когда
В Галааде мир найду я? обрету бальзам когда?"
Ворон: "Больше никогда!"

"Вещий, — я вскричал, — зачем он прибыл, птица или демон?
Ради неба, что над нами, часа страшного суда,
Отвечай душе печальной: я в раю, в отчизне дальней,
Встречу ль образ идеальный, что меж ангелов всегда?
Ту мою Линор, чье имя шепчут ангелы всегда?"
Ворон: "Больше никогда!"

"Это слово — знак разлуки! — крикнул я, ломая руки.
Возвратись в края, где мрачно плещет Стиксова вода!
Не оставь здесь перьев черных, как следов от слов позорных!
Не хочу друзей тлетворных! С бюста — прочь, и навсегда!
Прочь — из сердца клюв, и с двери — прочь виденье навсегда!"
Ворон: "Больше никогда!"

И, как будто с бюстом слит он, все сидит он, все сидит он,
Там, над входом. Ворон черный, с белым бюстом слит всегда!
Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный.
Тень ложится удлиненно, на полу лежит года, -
И душе не встать из тени, пусть идут, идут года, -
Знаю, -больше никогда!
------------------------------ ------------------------------------------------------ -----


В. Бетаки

Мрачной полночью бессонной, беспредельно утомленный.
В книги древние вникал я и, стремясь постичь их суть
Над старинным странным томом задремал, и вдруг сквозь дрему
Стук нежданный в двери дома мне почудился чуть-чуть,
"Это кто-то, — прошептал я, — хочет в гости заглянуть,
Просто в гости кто-нибудь!"

Так отчетливо я помню — был декабрь, глухой и темный,
И камин не смел в лицо мне алым отсветом сверкнуть,
Я с тревогой ждал рассвета: в книгах не было ответа,
Как на свете жить без света той, кого уж не вернуть,
Без Линор, чье имя мог бы только ангел мне шепнуть
В небесах когда-нибудь.

Шелковое колыханье, шторы пурпурной шуршанье
Страх внушало, сердце сжало, и, чтоб страх с души стряхнуть,
Стук в груди едва умеря, повторял я, сам не веря:
Кто-то там стучится в двери, хочет в гости заглянуть,
Поздно так стучится в двери, видно, хочет заглянуть
Просто в гости кто-нибудь.

Молча вслушавшись в молчанье, я сказал без колебанья:
"Леди или сэр, простите, но случилось мне вздремнуть,
Не расслышал я вначале, так вы тихо постучали,
Так вы робко постучали..." И решился я взглянуть,
Распахнул пошире двери, чтобы выйти и взглянуть, —
Тьма, — и хоть бы кто-нибудь!

Я стоял, во мрак вперяясь, грезам странным предаваясь,
Так мечтать наш смертный разум никогда не мог дерзнуть,
А немая ночь молчала, тишина не отвечала,
Только слово прозвучало — кто мне мог его шепнуть?
Я сказал "Линор" — и эхо мне ответ могло шепнуть...
Эхо — или кто-нибудь?

Я в смятенье оглянулся, дверь закрыл и в дом вернулся,
Стук неясный повторился, но теперь ясней чуть-чуть.
И сказал себе тогда я: "А, теперь я понимаю:
Это ветер, налетая, хочет ставни распахнуть,
Ну конечно, это ветер хочет ставни распахнуть...
Ветер — или кто-нибудь?"

Но едва окно открыл я, — вдруг, расправив гордо крылья,
Перья черные взъероша и выпячивая грудь,
Шагом вышел из-за штор он, с видом лорда древний ворон,
И, наверно, счел за вздор он в знак приветствия кивнуть.
Он взлетел на бюст Паллады, сел и мне забыл кивнуть,
Сел — и хоть бы что-нибудь!

В перья черные разряжен, так он мрачен был и важен!
Я невольно улыбнулся, хоть тоска сжимала грудь:
"Право, ты невзрачен с виду, но не дашь себя в обиду,
Древний ворон из Аида, совершивший мрачный путь
Ты скажи мне, как ты звался там, откуда держишь путь?"
Каркнул ворон: "Не вернуть!"
Я не мог не удивиться, что услышал вдруг от птицы
Человеческое слово, хоть не понял, в чем тут суть,
Но поверят все, пожалуй, что обычного тут мало:
Где, когда еще бывало, кто слыхал когда-нибудь,
Чтобы в комнате над дверью ворон сел когда-нибудь
Ворон с кличкой "Не вернуть"?

Словно душу в это слово всю вложив, он замер снова,
Чтоб опять молчать сурово и пером не шелохнуть.
"Где друзья? — пробормотал я. — И надежды растерял я,
Только он, кого не звал я, мне всю ночь терзает грудь...
Завтра он в Аид вернется, и покой вернется в грудь..."
Вдруг он каркнул: "Не вернуть!"

Вздрогнул я от звуков этих, — так удачно он ответил,
Я подумал: "Несомненно, он слыхал когда-нибудь
Слово это слишком часто, повторял его всечасно
За хозяином несчастным, что не мог и глаз сомкнуть,
Чьей последней, горькой песней, воплотившей жизни суть,
Стало слово "Не вернуть!".

И в упор на птицу глядя, кресло к двери и к Палладе
Я придвинул, улыбнувшись, хоть тоска сжимала грудь,
Сел, раздумывая снова, что же значит это слово
И на что он так сурово мне пытался намекнуть.
Древний, тощий, темный ворон мне пытался намекнуть,
Грозно каркнув: "Не вернуть!"

Так сидел я, размышляя, тишины не нарушая,
Чувствуя, как злобным взором ворон мне пронзает грудь.
И на бархат однотонный, слабым светом озаренный.
Головою утомленной я склонился, чтоб уснуть...
Но ее, что так любила здесь, на бархате, уснуть,
Никогда уж не вернуть!

Вдруг — как звон шагов по плитам на полу, ковром покрытом!
Словно в .славе фимиама серафимы держат путь!
"Бог,- вскричал я в исступленье,- шлет от страсти избавленье!
Пей, о, пей Бальзам Забвенья — и покой вернется в грудь!
Пей, забудь Линор навеки — и покой вернется в грудь! "
Каркнул ворон: "Не вернуть!"

"О вещун! Молю — хоть слово! Птица ужаса ночного!
Буря ли тебя загнала, дьявол ли решил швырнуть
В скорбный мир моей пустыни, в дом, где ужас правит ныне, —
В Галааде, близ Святыни, есть бальзам, чтобы заснуть?
Как вернуть покой, скажи мне, чтобы, все забыв, заснуть?"
Каркнул ворон: "Не вернуть!"

"О вещун! — вскричал я снова, — птица ужаса ночного!
Заклинаю небом, богом! Крестный свой окончив путь,
Сброшу ли с души я бремя? Отвечай, придет ли время,
И любимую в Эдеме встречу ль я когда-нибудь?
Вновь вернуть ее в объятья суждено ль когда-нибудь?
Каркнул ворон: "Не вернуть!"

"Слушай, адское созданье! Это слово-знак прощанья!
Вынь из сердца клюв проклятый! В бурю и во мрак- твой путь!
Не роняй пера у двери, лжи твоей я не поверю!
Не хочу, чтоб здесь над дверью сел ты вновь когда-нибудь!
Одиночество былое дай вернуть когда-нибудь! "
Каркнул ворон: "Не вернуть!"

И не вздрогнет, не взлетит он, все сидит он, все сидит он,
Словно демон в дреме мрачной, взгляд навек вонзив мне в грудь,
Свет от лампы вниз струится, тень от ворона ложится,
И в тени зловещей птицы суждено душе тонуть...
Никогда из мрака душу, осужденную тонуть,
Не вернуть, о, не вернуть!
--------------------------- -----------------------------------------

В. Топоров

В час, когда, клонясь все ниже к тайным свиткам чернокнижья,
Понял я, что их не вижу и все ближе сонный мор, --
Вдруг почудилось, что кто-то отворил во тьме ворота,
Притворил во тьме ворота и прошел ко мне во двор.
"Гость, -- решил я сквозь дремоту, -- запоздалый визитер,
Неуместный разговор!"

Помню: дни тогда скользили на декабрьском льду к могиле,
Тени тления чертили в спальне призрачный узор.
Избавленья от печали чаял я в рассветной дали,
Книги только растравляли тризну грусти о Линор.
Ангелы ее прозвали -- деву дивную -- Линор:
Слово словно уговор.

Шелест шелковый глубинный охватил в окне гардины -
И открылись мне картины бездн, безвестных до сих пор, -
И само сердцебиенье подсказало объясненье
Бесконечного смятенья -- запоздалый визитер.
Однозначно извиненье -- запоздалый визитер.
Гость -- и кончен разговор!

Я воскликнул: "Я не знаю, кто такой иль кто такая,
О себе не объявляя, в тишине вошли во двор.
Я расслышал сквозь дремоту: то ли скрипнули ворота,
То ли, вправду, в гости кто-то -- дама или визитер!"
Дверь во двор открыл я: кто ты, запоздалый визитер?
Тьма -- и кончен разговор!

Самому себе не веря, замер я у темной двери,
Словно все мои потери возвратил во мраке взор. --
Но ни путника, ни чуда: только ночь одна повсюду --
И молчание, покуда не шепнул я вдаль: Линор?
И ответило оттуда эхо тихое: Линор...
И окончен разговор.

Вновь зарывшись в книжный ворох, хоть душа была как порох,
Я расслышал шорох в шторах -- тяжелей, чем до сих пор.
И сказал я: "Не иначе кто-то есть во тьме незрячей --
И стучится наудачу со двора в оконный створ".
Я взглянул, волненье пряча: кто стучит в оконный створ?
Вихрь -- и кончен разговор.

Пустота в раскрытых ставнях; только тьма, сплошная тьма в них;
Но-ровесник стародавних (пресвятых!) небес и гор --
Ворон, черен и безвремен, как сама ночная темень,
Вдруг восстал в дверях -- надменен, как державный визитер
На плечо к Палладе, в тень, он, у дверей в полночный двор,
Сел -- и кончен разговор.

Древа черного чернее, гость казался тем смешнее,
Чем серьезней и важнее был его зловещий взор.
"Ты истерзан, гость нежданный, словно в схватке ураганной,
Словно в сече окаянной над водой ночных озер.
Как зовут тебя, не званный с брега мертвенных озер?"
Каркнул Ворон: "Приговор!"

Человеческое слово прозвучало бестолково,
Но загадочно и ново... Ведь никто до этих пор
Не рассказывал о птице, что в окно тебе стучится, --
И на статую садится у дверей в полночный двор,
Величаво громоздится, как державный визитер,
И грозится: приговор!

Понапрасну ждал я новых слов, настолько же суровых, --
Красноречье — как в оковах... Всю угрозу, весь напор
Ворон вкладывал в звучанье клички или прорицанья;
И сказал я, как в тумане: "Пусть безжизненный простор.
Отлетят и упованья -- безнадежно пуст простор".
Каркнул Ворон: "Приговор!"

Прямо в точку било это повторение ответа --
И решил я: Ворон где-то подхватил чужой повтор,
А его Хозяин прежний жил, видать, во тьме кромешной
И твердил все безнадежней, все отчаянней укор, --
Повторял он все прилежней, словно вызов и укор,
Это слово -- приговор.

Все же гость был тем смешнее, чем ответ его точнее, --
И возвел я на злодея безмятежно ясный взор,
Поневоле размышляя, что за присказка такая,
Что за тайна роковая, что за притча, что за вздор,
Что за истина седая, или сказка, или вздор
В злобном карке: приговор!

Как во храме, -- в фимиаме тайна реяла над нами,
И горящими очами он разжег во мне костер. --
И в огне воспоминаний я метался на диване:
Там, где каждый лоскут ткани, каждый выцветший узор
Помнит прошлые свиданья, каждый выцветший узор
Подкрепляет приговор.

Воздух в комнате все гуще, тьма безмолвья -- все гнетущей,
Словно кто-то всемогущий длань тяжелую простер.
"Тварь, -- вскричал я, -- неужели нет предела на пределе
Мук, неслыханных доселе, нет забвения Линор?
Нет ни срока, ни похмелья тризне грусти о Линор?"
Каркнул Ворон: "Приговор!"

"Волхв! -- я крикнул. -- Прорицатель! Видно, Дьявол -- твой создатель!
Но, безжалостный Каратель, мне понятен твой укор.
Укрепи мое прозренье -- или просто подозренье, --
Подтверди, что нет спасенья в царстве мертвенных озер, --
Ни на небе, ни в геенне, ни среди ночных озер!"
Каркнул Ворон: "Приговор!"

"Волхв! -- я крикнул. -- Прорицатель! Хоть сам Дьявол твой создатель,
Но слыхал и ты, приятель, про божественный шатер.
Там, в раю, моя святая, там, в цветущих кущах рая. --
Неужели никогда я не увижу вновь Линор?
Никогда не повстречаю деву дивную -- Линор?"
Каркнул Ворон: "Приговор!"

"Нечисть! -- выдохнул я. -- Нежить! Хватит душу мне корежить!
За окошком стало брезжить -- и проваливай во двор!
С беломраморного трона -- прочь, в пучину Флегетона!
Одиночеством клейменный, не желаю слушать вздор!
Или в сердце мне вонзенный клюв не вынешь с этих пор?"
Каркнул Ворон: "Приговор!"

Там, где сел, где дверь во двор, -- он все сидит, державный Ворон
Все сидит он, зол и черен, и горит зловещий взор.
И печальные виденья чертят в доме тени тленья,
Как сгоревшие поленья, выткав призрачный узор, --
Как бессильные моленья, выткав призрачный узор.
Нет спасенья -- приговор!
------------------ -------------------------------------------

Д. Мережковский

Погруженный в скорбь немую
и усталый, в ночь глухую,
Раз, когда поник в дремоте
я над книгой одного
Из забытых миром знаний,
книгой полной обаяний, -
Стук донесся, стук нежданный
в двери дома моего:
"Это путник постучался
в двери дома моего,
Только путник-
больше ничего".

В декабре-я помню-было
это полночью унылой.
В очаге под пеплом угли
разгорались иногда.
Груды книг не утоляли
ни на миг моей печали-
Об утраченной Леноре,
той, чье имя навсегда-
В сонме ангелов-Ленора,
той, чье имя навсегда
В этом мире стерлось-
без следа.

От дыханья ночи бурной
занавески шелк пурпурный
Шелестел, и непонятный
страх рождался от всего.
Думал, сердце успокою,
все еще твердил порою:
"Это гость стучится робко
в двери дома моего,
"Запоздалый гость стучится
в двери дома моего,
Только гость -
и больше ничего!"

И когда преодолело
сердце страх, я молвил смело:
"Вы простите мне, обидеть
не хотел я никого;
"Я на миг уснул тревожно:
слишком тихо, осторожно, -
"Слишком тихо вы стучались
в двери дома моего..."
И открыл тогда я настежь
двери дома моего-
Мрак ночной, -
и больше ничего.

Все, что дух мой волновало,
все, что снилось и смущало,
До сих пор не посещало
в этом мире никого.
И ни голоса, ни знака -
из таинственного мрака...
Вдруг "Ленора!" прозвучало
близ жилища моего...
Сам шепнул я это имя,
и проснулось от него
Только эхо -
больше ничего.

Но душа моя горела,
притворил я дверь несмело.
Стук опять раздался громче;
я подумал: "ничего,
"Это стук в окне случайный,
никакой здесь нету тайны:
"Посмотрю и успокою
трепет сердца моего,
"Успокою на мгновенье
трепет сердца моего.
Это ветер, -
больше ничего".

Я открыл окно, и странный
гость полночный, гость нежданный,
Ворон царственный влетает;
я привета от него
Не дождался. Но отважно, -
как хозяин, гордо, важно
Полетел он прямо к двери,
к двери дома моего,
И вспорхнул на бюст Паллады,
сел так тихо на него,
Тихо сел, -
и больше ничего.

Как ни грустно, как ни больно, -
улыбнулся я невольно
И сказал: "Твое коварство
победим мы без труда,
"Но тебя, мой гость зловещий,
Ворон древний. Ворон вещий,
"К нам с пределов вечной Ночи
прилетающий сюда,
"Как зовут в стране, откуда
прилетаешь ты сюда?"
И ответил Ворон:
"Никогда".

Говорит так ясно птица,
не могу я надивиться.
Но казалось, что надежда
ей навек была чужда.
Тот не жди себе отрады,
в чьем дому на бюст Паллады
Сядет Ворон над дверями;
от несчастья никуда, -
Тот, кто Ворона увидел, -
не спасется никуда,
Ворона, чье имя:
"Никогда".

Говорил он это слово
так печально, так сурово,
Что, казалось, в нем всю душу
изливал; и вот, когда
Недвижим на изваяньи
он сидел в немом молчаньи,
Я шепнул: "как счастье, дружба
улетели навсегда,
Улетит и эта птица
завтра утром навсегда".
И ответил Ворон:
"Никогда".

И сказал я, вздрогнув снова:
"Верно молвить это слово
"Научил его хозяин
в дни тяжелые, когда
"Он преследуем был Роком,
и в несчастьи одиноком,
"Вместо песни лебединой,
в эти долгие года
"Для него был стон единый
в эти грустные года -
Никогда, — уж больше
никогда!"

Так я думал и невольно
улыбнулся, как ни больно.
Повернул тихонько кресло
к бюсту бледному, туда,
Где был Ворон, погрузился
в бархат кресел и забылся...
"Страшный Ворон, мой ужасный
гость, -подумал я тогда-
"Страшный, древний Ворон, горе
возвещающий всегда,
Что же значит крик твой:
"Никогда"?

Угадать стараюсь тщетно;
смотрит Ворон безответно.
Свой горящий взор мне в сердце
заронил он навсегда.
И в раздумьи над загадкой,
я поник в дремоте сладкой
Головой на бархат, лампой
озаренный. Никогда
На лиловый бархат кресел,
как в счастливые года,
Ей уж не склоняться-
никогда!

И казалось мне: струило
дым незримое кадило,
Прилетели Серафимы,
шелестели иногда
Их шаги, как дуновенье:
"Это Бог мне шлет забвенье!
"Пей же сладкое забвенье,
пей, чтоб в сердце навсегда
"Об утраченной Леноре
стерлась память-навсегда!.."
И сказал мне Ворон:
"Никогда".

"Я молю, пророк зловещий,
птица ты иль демон вещий,
"Злой ли Дух тебя из Ночи,
или вихрь занес сюда
"Из пустыни мертвой, вечной,
безнадежной, бесконечной, -
"Будет ли, молю, скажи мне,
будет ли хоть там, куда
"Снизойдем мы после смерти, -
сердцу отдых навсегда?"
И ответил Ворон:
"Никогда".

"Я молю, пророк зловещий,
птица ты иль демон вещий,
"Заклинаю небом. Богом,
отвечай, в тот день, когда
"Я Эдем увижу дальной,
обниму ль душой печальной
"Душу светлую Леноры,
той, чье имя навсегда
"В сонме ангелов-Ленора,
лучезарной навсегда?"
И ответил Ворон:
"Никогда".

"Прочь!- воскликнул я, вставая, -
демон ты иль птица злая.
"Прочь!- вернись в пределы Ночи,
чтобы больше никогда
"Ни одно из перьев черных,
не напомнило позорных,
"Лживых слов твоих! Оставь же
бюст Паллады навсегда,
"Из души моей твой образ
я исторгну навсегда!"
И ответил Ворон:
"Никогда".

И сидит, сидит с тех пор он
там, над дверью черный Ворон,
С бюста бледного Паллады
не исчезнет никуда.
У него такие очи,
как у Злого Духа ночи,
Сном объятого; и лампа
тень бросает. Навсегда
К этой тени черной птицы
пригвожденный навсегда, -
Не воспрянет дух мой-
никогда!
---------------------------- -----------------------------------

М. Зенкевич

Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий,
Задремал я над страницей фолианта одного,
И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал,
Будто глухо так затукал в двери дома моего.
"Гость, -сказал я, -там стучится в двери дома моего.
Гость-и больше ничего".

Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный,
И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер.
Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали
Облегченье от печали по утраченной Линор,
По святой, что там, в Эдеме ангелы зовут Линор, -
Безыменной здесь с тех пор.

Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах
Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего,
И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало:
"Это гость лишь запоздалый у порога моего,
Гость какой-то запоздалый у порога моего,
Гость-и больше ничего".

И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга.
"Извините, сэр иль леди, -я приветствовал его, -
Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки,
Так неслышны ваши стуки в двери дома моего,
Что я вас едва услышал", -дверь открыл я: никого,
Тьма-и больше ничего.

Тьмой полночной окруженный, так стоял я. погруженный
В грезы, что еще не снились никому до этих пор;
Тщетно ждал я так, однако тьма мне не давала знака,
Слово лишь одно из мрака донеслось ко мне: "Линор!"
Это я шепнул, и эхо прошептало мне: "Линор!"
Прошептало, как укор.

В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двери
И услышал стук такой же, но отчетливей того.
"Это тот же стук недавний, — я сказал, -в окно за ставней,
Ветер воет неспроста в ней у окошка моего,
Это ветер стукнул ставней у окошка моего, -
Ветер — больше ничего".

Только приоткрыл я ставни — вышел Ворон стародавний,
Шумно оправляя траур оперенья своего;
Без поклона, важно, гордо, выступил он чинно, твердо;
С видом леди или лорда у порога моего,
Над дверьми на бюст Паллады у порога моего
Сел-и больше ничего.

И, очнувшись от печали, улыбнулся я вначале,
Видя важность черной птицы, чопорный ее задор,
Я сказал: "Твой вид задорен, твой хохол облезлый черен,
О зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер,
Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?"
Каркнул Ворон: "Nevermore".

Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей,
Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор;
Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться,
Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор,
Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор,
Птица с кличкой "Nevermore".

Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти
Душу всю свою излил он навсегда в ночной простор.
Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни пером не шелохнувши,
И шептал я, вдруг вздохнувши: "Как друзья с недавних пор,
Завтра он меня покинет, как надежды с этих пор".
Каркнул Ворон: "Nevermore".

При ответе столь удачном вздрогнул я в затишьи мрачном.
И сказал я: "Несомненно, затвердил он с давних пор,
Перенял он это слово от хозяина такого,
Кто под гнетом рока злого слышал, словно приговор,
Похоронный звон надежды и свой смертный приговор
Слышал в этом "Nevermore".

И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали,
Кресло к Ворону подвинул, глядя на него в упор,
Сел на бархате лиловом в размышлении суровом,
Что хотел сказать тем словом ворон, вещий с давних пор,
Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор,
Хриплым карком: "Nevermore".

Так, в полудремоте краткой, размышляя над загадкой,
Чувствуя, как Ворон в сердце мне вонзал горящий взор,
Тусклой люстрой освещенный, головою утомленной
Я хотел склониться, сонный, на подушку на узор,
Ах, она здесь не склонится на подушку на узор
Никогда, о nevermore!

Мне казалось, что незримо заструились клубы дыма
И ступили серафимы в фимиаме на ковер.
Я воскликнул: "О несчастный, это Бог от муки страстной
Шлет непентес — исцеленье от любви твоей к Линор!
Пей непентес, пей забвенье и забудь свою Линор!"
Каркнул Ворон: "Nevermore!"

Я воскликнул: "Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
Дьявол ли тебя направил, буря ль из подземных нор
Занесла тебя под крышу, где я древний Ужас слышу,
Мне скажи, дано ль мне свыше там, у Галаадских гор,
Обрести бальзам от муки, там, у Галаадских гор?"
Каркнул Ворон: "Nevermore!"

Я воскликнул: "Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
Если только бог над нами свод небесный распростер,
Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми,
Там обнимет ли, в Эдеме, лучезарную Линор -
Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?"
Каркнул Ворон: "Nevermore!"

"Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! -
Я, вскочив, воскликнул: — С бурей уносись в ночной простор,
Не оставив здесь, однако, черного пера. как знака
Лжи. что ты принес из мрака! С бюста траурный убор
Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!"
Каркнул Ворон: "Nevermore!"

И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья,
С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор;
Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте,
И под люстрой, в позолоте, на полу, он тень простер.
И душой из этой тени не взлечу я с этих пор.
Никогда, о, nevermore!

111 лет назад (в 1906 году) родилась советская писательница, автор стихотворных произведений для детей Агния Львовна Барто.
Поэтесса, чьи стихи наизусть сегодня знают и современные дети, и их бабушки с дедушками. Агния Барто написала более ста сборников детских стихотворений, общий тираж ее книг — десятки миллионов экземпляров.
Многие книги переиздавались по несколько раз, некоторые — по четыреста раз.
Барто также подготовила сборник стихотворений «Переводы с детского», где в ее переводе собраны стихи детских поэтов разных стран мира.
Произведения самой Агнии Барто переведены на десятки языков, включая японский.

По некоторым данным, настоящее имя писательницы — Гетель Лейбовна Волова.
В 18 лет она вышла замуж за потомка шотландского дворянина Павла Барто и навсегда оставила за собой фамилию первого мужа — с этого момента ее называли не иначе как Агния Барто.

Одна встреча, перевернувшая все.

Девочка по имени Агния родилась в Москве в семье врача-ветеринара и мечтала стать балериной. Она училась в балетном училище. Но в это же время, испытывая, как говорят, творческое влияние Анны Ахматовой и Владимира Маяковского, писала стихотворения.
О ее любви к творчеству Маяковского даже есть история: еще учась в хореографическом училище, она как-то гуляла в одном из парков Москвы, где присела на лавочку, на которой и нашла кем-то забытый томик стихотворений Маяковского.
Этот день стал переломным в ее судьбе — он принес ей любовь к поэзии вообще и к гению Маяковскому в частности. Она так восхищалась Маяковским, что при первой встрече с ним даже не смогла открыть рта.
Но разговор о детской поэзии у Барто и Маяковского позже все же состоялся. Она стала писать все больше и все чаще, хотя ей и приходилось порой выслушивать не всегда лестные рецензии своего отца. Гимназию, в которой она училась, как-то раз посетил нарком просвещения Анатолий Луначарский. Он услышал, как одна из гимназисток читает стихотворение собственного сочинения «Похоронный марш». Он выразил уверенность, что призвание этой девочки — писать веселые стихи. Луначарский посоветовал ей начать заниматься профессиональной литературной работой.
К окончанию училища девятнадцатилетняя Агния уже была уверена, что хочет стать поэтом, причем именно детским. Но, завершив в 1924 году обучение в хореографическом училище, Агния Львовна успешно поступила в балетную труппу.
Построить карьеру на сцене ей не удалось — труппа эмигрировала, а отец Агнии не согласился отпустить ее из Москвы. Она поступила на службу в детскую редакцию Госиздата.


1930-е.

В 1925 году были опубликованы ее детские стихотворения «Мишка-воришка» и «Китайчонок Ван Ли». Следом — «Первое мая» (1926) и «Братишки» (1928) — после выхода которых Корней Чуковский отметил ее незаурядный талант как детского поэта.
Интересно, что когда Корней Чуковский прочел одно из ранних стихотворений Агнии Барто, она заявила, что его написал пятилетний мальчик.

В 1930-х годах сборники ее детских стихов выходили один за другим: «Мальчик наоборот» (1934), «Игрушки», (1936), «Снегирь» (1939).
После выхода цикла поэтических миниатюр для самых маленьких «Игрушки» и стихотворений «Фонарик», «Машенька» и других Агния Барто стала одним из самых известных и любимых читателями детских поэтов — ритм, образы и сюжеты, рифмы ее стихов оказались понятны и близки миллионам детей и взрослых.

«Жаркая» Испания.

В 1937 году Агния Барто находилась в Испании как делегат Международного конгресса в защиту культуры и побывала в осажденном Мадриде, куда в качестве самых верных и пламенных друзей партия направила советских литераторов.
В окрестностях Валенсии с ней произошел курьезный случай. На остановке у заправочной станции Агния Львовна увидела магазинчик, где среди сувениров и одежды продавались кастаньеты. Для нее, как для человека, который когда-то занимался танцами, настоящие испанские кастаньеты значили очень много. Пока она объяснялась с продавщицей, послышался характерный гул и в небе появились самолеты с крестами. И автобус с советскими писателями стоял во время бомбежки и ждал Агнию Барто, покупающую кастаньеты.
Вечером Алексей Толстой в разговоре о жаре в Испании как бы между прочим спросил Барто, не купила ли она еще и веер, чтобы обмахиваться во время следующего налета?

Военные годы.

В годы Второй мировой войны Агния Барто находилась в эвакуации в Свердловске.
Барто не желала спокойной жизни. Прорывалась в прифронтовую Москву — записывать передачи на Всесоюзном радио — и рвалась на фронт.
В это время она много работала журналистом, выступала по радио, выезжала на фронт с чтением своих стихотворений, писала для газет. В 1942 году она была корреспондентом «Комсомольской правды» на Западном фронте.
Ее стихотворения военных лет — сборник «Подростки (1943), поэма «Никита» (1945) и другие — в основном носят публицистический характер. А в мае 1945-го, когда весь народ ликовал и радовался Победе, Агнию Барто постигло большое горе — ее 18-летнего сына Гарика, ехавшего на велосипеде, сбил грузовик.
Стихи ушли из дома поэтессы, а она сама погрузилась в себя.


«Найти человека».

Однако в 1947 году (по некоторым источникам в 1948-м) она написала поэму «Звенигород», где описала жизнь детей-сирот в детдоме.
С этой поэмы начался новый серьезный этап ее жизни.
Так, известна история, когда уборщица из Караганды, прочитав поэму, написала писательнице и рассказала о потерянной во время войны дочери. Агния Барто обратилась в специальный отдел милиции, и через несколько месяцев девочку нашли. Историю воссоединения семьи опубликовали в журнале «Огонек».
После этого Барто приходили по 70−100 писем ежедневно с просьбами найти детей, братьев, сестер и других родственников.
В это время ее пригласили выступить на радио, и она решили использовать шанс — так на радио «Маяк» стала выходить передача «Найти человека».
Благодаря этой передаче, которая выходила регулярно на протяжении почти девяти лет, и отзывчивости Агнии Барто было воссоединено около тысячи семей, разлученных войной.
В 1974 году, после того как передача закончила выходить в эфир, Агния Барто написала, что с трудом привыкает к тому, что 13-е число каждого месяца теперь день для нее обычный.

«В течение почти девяти лет он был для меня днем особенным. По 13 числам я подходила к микрофону в радиостудии, чтобы рассказать по «Маяку» тысячам, нет, миллионам людей о том, что еще одна мать нашла своего сына, потерянного маленьким в годы войны, и, может быть, в эту самую минуту где-то, на вокзальной платформе или на аэродроме, обнимает его, давно ставшего взрослым. Или рассказать о том, что в каком-то доме открылись двери и навстречу друг другу кинулись — тоже теперь уже взрослые — братья или сестры. Бывали передачи, когда я могла сообщить, что соединено несколько семейств, бывало и затишье. Радость приходит не по расписанию. Но с первых передач «Найти человека» я почувствовала, что множество людей, слушающих «Маяк», полны горячей готовности помочь каждому поиску, каждой трудной судьбе. В чувстве общности тоже была своя радость. И хотя поиски — почти девять лет — подчиняли себе мои мысли, все мое время, вместе с последней передачей из моей жизни ушло что-то драгоценное», — писала Барто.


В 1969 году на материале историй, с которыми она познакомилась, работая на «Маяке», Барто издала свою первую книгу прозы, которая была названа так же — «Найти человека».
Позднее по этой книге был снят фильм, получивший приз на международном кинофестивале в Локарно.

И после войны Агния Барто продолжает сочинять детские стихи.
Выходят ее новые сборники: «Первоклассница», «Веселые стихи», «Стихи детям».
За сборник «Стихи детям» (1949) ей была присуждена Государственная премия в 1950 году.


« Муля, не нервируй меня! »

Агния Барто была также и автором сценариев кинофильмов «Подкидыш» (совместно с Риной Зеленой, 1939), «Слон и веревочка» (1945), «Алеша Птицын вырабатывает характер» (1953), «10 000 мальчиков» (1961), «Ищу человека» (1973).

Так, в «Подкидыше» показана довоенная Москва и рассказывается история о том, что в советской стране потерявшийся ребенок будет принят в любую семью.
Юмор, пикантные ситуации и актерский талант — все это привлекает внимание зрителя и сегодня.
В 2000-х годах фильм был восстановлен. Раз посмотрев «Подкидыша», запоминаешь его навсегда, а фразочки: «Муля, не нервируй меня!», «Ляля, этого никак нельзя! Тебя арестуют!», «Товарищ милиционер! Что же это такое! На совершенно живых людей наезжают!..» — настолько яркие и запоминающиеся, что даже если забываешь истинное название картины, то «Мулю» уж точно не забудешь.
Интересно, что сценарий фильма был написан Агнией Барто и Риной Зеленой — двумя соседками по даче — подружками, чьи мужья играли в шахматы, в то время пока жены сидели над репликами.
Кстати, «Муля, не нервируй меня!» было придумано Барто специально для Фаины Раневской, которая сыграла одну из главных ролей.
Актриса впоследствии вспоминала: «Куда ни прихожу, все считают своим долгом сказать: «Смотри, вот «муляненервируйменя» идет!»

«Детям нужна вся гамма чувств, рождающих человечность».

В «Записках детского поэта» (1976) Агния Барто сформулировала свое поэтическое и человеческое кредо: «Детям нужна вся гамма чувств, рождающих человечность».
Поездки по разным странам подтолкнули ее к мысли о богатстве внутреннего мира ребенка любой национальности — подтверждением этому стал поэтический сборник «Переводы с детского».

Многие годы Агния Барто возглавляла Ассоциацию деятелей литературы и искусства для детей, была членом международного Андерсеновского жюри.
В 1976-м ей была присуждена Международная премия им. Х. К. Андерсена.
Но она всю жизнь была застенчивой, и слава не сделала ее смелее.
Некоторые исследователи ее творчества отмечают, что, может быть, именно благодаря своей застенчивости она не имела врагов и ей, в отличие от немногих, удалось без потерь пережить даже тяжелые сталинские времена.
Правда, некоторые ставят ей это в укор, говоря, что она добросовестно писала конъюнктурные произведения, подмечая, что ее второй муж — ученый Андрей Щегляев — был известным в Союзе теплоэнергетиком, крупнейшим специалистом по паровым и газовым турбинам, и за ним Барто была «как за каменной стеной».
Однако, ее творчество любили и продолжают любить миллионы детей и их родителей по всему миру.

«Я вас люблю и оборачиваю в бумагу. Когда вы порвались — я вас склеила», — детские письма с подобным содержанием часто приходили к ней.
С детьми она была на равных, хотя и не упускала возможности преподать урок ябедам, неряхам, болтунам и драчунам.
Она много читала и своим детям и внукам (внуку Владимиру и внучке Наташе посвящены многие ее стихотворения).

Но 1 апреля 1981 года на какой-то момент смолкли детский смех и голоса — детской поэтессы не стало.
Многие поклонники творчества Агнии Барто впоследствии вспоминали ее фразу «Почти у каждого человека бывают в жизни минуты, когда он делает больше, чем может» и отмечали, что для поэтессы такие минуты растянулись на целые годы.
А сегодня можно с уверенностью сказать, что на десятилетия и даже столетия…



http://matveychev-oleg.livejournal.com/49...

Брама

Убийца мнит, что убивает,
Убитый мнит, что пал в крови,—
Ни тот и ни другой не знает,
Куда ведут пути мои.

Забвенье, даль — мои дороги,
Мне безразличны тьма и свет;
Во мне — отверженные боги,
Величий и падений след.

Кто прочь стремится в самомненье,
Тому я сам даю полет;
Я искуситель и сомненье,
Тот гимн, что мне брамин поет.

Ко мне стремятся боги тщетно,
Священных Семь,— но в тишине
Добро творящий незаметно
Придет и без небес ко мне!


Это было первое моё знакомство с Ральфом Эмерсоном.

Потом я неоднократно возвращался к автору, в других стихах и переводах, и всегда обращала на себя внимание глубина воображения, широта взгляда, красота мысли.

Больше, чем поэт.

Кроме нескольких книг поэзии — 10 томов дневников, 150 философских эссе и лекций, блестящая эрудиция и знание мировой культуры.

Ниже приведены высказывания, цитаты и афоризмы автора, которые подтверждают глубину его таланта и безусловно достойны внимания:

Цитаты. Высказывания. Афоризмы.
Эмерсон Ральф Уолдо.

*****
Жизнь — это вечность в миниатюре.

*****
Мысль — цветок, слово — завязь, деяние — плод.

*****
Награда за доброе дело — в самом его свершении.

*****
Наука не знает, чем она обязана воображению.

*****
Сколько в человеке доброты, столько в нем и жизни.
*****



*****
Великие деяния показывают, что вселенная принадлежит каждому человеку, живущему в ней.

*****
В сумасбродстве есть надежда, в заурядности — никакой.

*****
Дети героя далеко не всегда бывают героями; еще менее вероятно, что героями будут внуки.

*****
Если хочешь, чтобы тебя любили, учись чувству меры.

*****
Знание существует для того, чтобы его распространять.

*****
В конечном счете любовь не что иное, как отражение в людях собственных достоинств человека.

*****
Наша черствость, наш эгоизм побуждают нас с завистью взирать на природу, но она сама будет завидовать нам, когда мы оправимся от недугов.

*****
Ничего великого никогда не было достигнуто без энтузиазма.

*****
Мы просим себе долгой жизни, а между тем значение имеют только глубина жизни и ее высокие мгновения. Будем же измерять время мерой духовной!

*****
Пока человек остается верен самому себе, все играет ему на руку — правительство, общество и даже солнце, луна и звезды.

*****
Природа — вечно изменчивое облако; никогда не оставаясь одной и той же, она всегда остается сама собой.

*****
Существующий мир — не фантазия. Нельзя безнаказанно относиться к нему как к фантазии.

*****
Только то поэзия, что делает меня чище и мужественнее.

*****
У человечества, как и у отдельного человека, с каждым возрастом приходят свои болезни.

*****
Хорошие манеры состоят из мелких самопожертвований.

*****
Секрет успеха в обществе прост: нужна известная сердечность, нужно расположение к другим.

*****
Природу нельзя застигнуть неряшливой и полураздетой, она всегда прекрасна.

*****
Любимцы общества те, кого называют душа-человек, — это люди, лишенные стеснительного эгоизма: где бы они ни оказались, они не испытывают неудобства и помогают не испытывать его всем прочим.

*****
Мудрый человек всегда на стороне тех, кто нападает на него; он заинтересован больше их в обнаружении своих слабостей.

*****
Музыка побуждает нас красноречиво мыслить.

*****
Прошлое предназначено служить нам, но завладеть им мы можем только при условии его подчинения настоящему.

*****
Радость духа есть признак его силы.

*****
Самая возвышенная истина завтра, в свете новой мысли, может показаться тривиальной.

*****
Ничто не прощают так неохотно, как различие мнений.

*****
Нравственное воздействие природы на любого человека измеряется правдой, которую она ему открыла.

*****
Подлинного гения вы можете узнать по тому, что все тупицы при его появлении устраивают заговор против него.

*****
Музыка показывает человеку те возможности величия, которые есть в его душе.

*****
Мы находим в жизни только то, что сами вкладываем в нее.

*****
В молодости мы бываем реформаторами, в старости — консерваторами. Консерватор ищет благосостояния, реформатор — справедливости и истины.

*****
Во всяком творении гения мы узнаем собственные отвергнутые мысли.

*****
Истинный показатель цивилизации — не уровень богатства и образования, не величина городов, не обилие урожая, а облик человека, воспитываемого страной.

*****
Картины не должны быть слишком картинными.


http://moudrost.ru/avtor/ralf-emerson.html

http://matveychev-oleg.livejournal.com/48...

Проиллюстрировал книгу Александр Николаевич Бенуа — петербургский живописец и график, книжный иллюстратор, мастер театральной декорации, историк и критик искусства.

Его "Азбука в картинах" — одна из первых опубликованных работ в области книжной иллюстрации.
В 1904 ее отпечатали в лучшей типографии — Экспедиции Заготовления Государственных Бумаг.
В 1990 она была воспроизведена факсимильно.

Художник своей «Азбукой» осуществил мечту — дать «красивую книгу русским детям».
В ней каждой букве алфавита посвящена страница с занимательным рисунком в красках, причудливо сочетающим реальное со сказочным.