Глаза барона потемнели. Между ним и уездной управой давно велась ожесточенная вражда по поводу владения дикими лесами и болотами, известными как Шлагерот, и из-за того, что он пошлет в управу одного из своих крепостных с волком, убитым на спорной территории, означало бы отказаться от своего требования.

«Вот, отдай ему это и принеси голову,» — сказал барон, бросая золотую монету.

Вскоре вернулся егерь с головой на подносе.

«Вычеркивай его.»

Егерь отрезал нос и уши, затем бросил их в пылающий огонь и хотел покинуть комнату с «вычеркнутой» головой, когда барон заметил:

«Это был большой парень — как мальчишке удалось его убить?»

«Будьте любезны, барин, его убил старый Сигрол, а не мальчишка.»

«Тогда почему он сам не пришел с ней?»

«Похоже, барин, что волк убил его первым».

«Гм,» — сказал барон, — «этой зимой уже двое.»

«Трое, барин! Были еще вдова Головина и младший брат Сигрола.»

«Гм,» — невозмутимо произнес барон и снова вернулся к своей газете и шоколаду. Через несколько минут, когда он повернулся, чтобы распорядиться насчет тостов, он увидел, что старый Крафф снова стоял в комнате и тревожно смотрел на него.

«Ну что еще?»

«Тут вот что, ваше благородие,» — начал дрожащий егерь, — «они убили еще одну вашу кобылу.»

«Что?!»

Бедный егерь повторил известие, что волки убили кобылу в поле по эту сторону Шлагерота, и барон разразился поистине баронской яростью. Когда первый взрыв возмущенных криков иссяк, он начал требовать самую полную информацию.

«Что это был за табун? Кто за ним следил? Он дорого заплатит за это.»

«Будьте любезны, барин, это был старый Сигрол, и вот как он потерял свою жизнь.»

«Так ему и надо, старый дурак, он только что избежал порки, померев вовремя. И почему ты не сдерживаешь волков в этой округе?»

«Будьте любезны, барин,» — сказал Крафф, низко кланяясь, — «мы сделали все, что в наших силах, и, как вы знаете, убили немало за год.»

«Я знаю, что мне пришлось заплатить достаточно вознаграждений, и все же волки, кажется, процветают,» — сказал барон с яростным сарказмом. — «И если они сейчас такие лютые в начале декабря, то что они будут вытворять в феврале? Через год я опробую новый план; вместо награды за голову каждого волка я буду наказывать каждого человека, который не убьет волка до конца года.»

«Да будет угодно вашему благородию, старый Сигрол воспользовался вашим разрешением расставить капканы в Шлагероте. Он уже установил более двадцати пружинных ловушек для волков и думал, что многих он поймает до весны.»

[Пружинная ловушка — это комбинация из согнутого дерева и веревочной ловушки. Любое животное, попавшее в ловушку и слегка задевшее ее, высвобождает дерево и сразу же подбрасывается высоко в воздух и удерживается до тех пор, пока охотник не снимет его.]

«Пфуй!» — сказал барон, — «Кто когда-нибудь слышал о волке, попавшем в пружинную ловушку?»

«Сигрол очень хорош в этом, барин, и потребовалось три человека, чтобы согнуть его прыгающие деревья.»

«Клянусь Святым Петром и первым фон Сиверновым, я дам вольную его семье, если они когда-нибудь поймают кого-нибудь больше кролика. Почему старик Сигрол до сих пор не поймал дюжину, если он настолько опытен?»

«Ваше благородие должно помнить, что прошло всего несколько дней с тех пор, как вами было дано разрешение на капканы, и, конечно же, ни один волк не отважится приблизиться к ловушке, пока новый снегопад не скроет все следы.»

Но барон, обнаружив шпильку в словах слуги, внезапно закончил диалог, поскольку заявления егеря были абсолютно правдивыми. Барон, в своем стремлении показать свою власть над Шлагеротом, разрешил — что на самом деле означало — приказал старому Сигролу расставить там капканы — вещь, которую он никогда не мог бы допустить в своих собственных, бесспорных наследственных заповедниках, так что это на самом деле было признанием слабости его притязаний.

Хотя он был склонен к полноте, когда он был сильно возбужден, барон был столь же энергичным, сколь и желчным; поэтому он приказал егерю подготовиться к одной из тех охот на волков, о которых время от времени сообщают из России. Сцена хорошо известна: сани, набитые вооруженными охотниками, живая свинья, визжащая в санях, и кусок окровавленной свинины, тащащийся за ними, как приманка для собирающейся голодной стаи.

Этот метод более известен из сборников рассказов, чем применялся на самом деле, поскольку он бывает успешным только в редких случаях. Короче говоря, необходимо сочетание обстоятельств — большая популяция волков в округе и продолжительное время глубокого снега и нехватки пищи, так что волки наверняка должны быть голодны.

Но сейчас была ранняя зима, и волки, хотя и были многочисленны, были далеки от голода. Они действительно следовали за визжащей свиньей барона, но на безопасном расстоянии и только на короткое время, так что охота прошла без поимки хотя бы одного-единственного волка, а второй день с перетаскиванием свиньи был не более успешным, чем первый.

На третий день, когда они ехали домой в темноте, были обнаружены одна или две смутные фигуры, следовавшие по санной трассе далеко позади, но они не подошли достаточно близко, чтобы дать шанс на успешную для выстрела короткую дистанцию. Наконец, продолжая череду уничижительных замечаний — он даже был вынужден уволить кого-то при данных обстоятельствах — барон сказал:

«Полагаю, ты бы побоялся влезть на то дерево, пока мы уедем, а потом стрелять в зверей, которые пробегут под тобой.»

Это было подлое колкое замечание, потому что никогда в жизни старик Крафф не отличался храбростью; но также это было и последней каплей для егеря, и он угрюмо прорычал: «Я ничего не побоюсь ни на кладбище, ни в лесу,» и, схватив оружие, прыгнул в снег.

На «я» был легкий акцент, и намек на кладбище был уместной подколкой, поскольку слабой стороной барона было суеверие. Много лет назад он был ужасно напуган померещившемся призраком, и хотя его товарищи по гимназии немало дразнили его по этому поводу, это был первый раз, когда один из его подчиненных осмелился сделать хоть малейший намек на эту тему.

Барон не знал, что сказать, он был так разъярен, но показать это означало бы признаться, что он распознал удар. Так он подавил свою ярость, и лошади снова помчались через лес. Свернув по кругу, сани, набитые охотниками, через двадцать минут вернулись по старому пути к охотничьему посту, и они нашли егеря, как и мог ожидать всякий, знакомый с волчьей природой, спокойно сидящим на корне, одиноким и невозмутимым.

Крафф обнаружил, что на дерево нелегко взобраться, поэтому не стал и пытаться; а волки — как он знал — исчезли тут же, как только увидели, что он выскочил из саней. Больше он их не видел и не слышал.

Между ним и бароном не было сказано ни слова, но каждый инстинктивно чувствовал, что это великая победа старого Краффа.

В ту ночь барон попытался заглушить память о своем поражении, и, как обычно было с ним в таких случаях, он нашел большое утешение, рассказывая о несравненной доблести прославленного дома, который он представлял. Он особенно любил рассказывать о подвигах первого фон Сивернова, Петра, в честь которого он и был назван. Говорят, что этот первый представитель баронской линии в 1690 году своим единственным добрым мечом победил двадцать шведов на поле боя под Ригой и, как следствие, был обласкан царем Петром Великим. И когда баронский камердинер, всегда стремящийся угодить, отважился на намек на инцидент с Краффом, заметив, что «старый дурак никогда не осмелился бы остаться в лесу один в марте, когда снег был глубоким, и волки были голодными», это дало мыслям барона новое направление. Он все еще страдал от воспоминаний о своем моральном поражении, и когда бренди подавил его разум, его идеи внезапно смешались, и бессвязные видения славы его предков, странное сходство между шведами и волками, горячее желание отличиться и прежде всего дикая тяга к чему-нибудь, что бросило бы тень на старого Краффа, буйно овладели его мозгом и, наконец, привели к тому, что он произнес следующую клятву:

«Клянусь святым Петром и духом бессмертного Петра фон Сивернова (он обычно клялся просто святой Агнес, когда был трезв, поскольку у него было меньше угрызений совести в нарушении обета, данного святой женщине), что выйду в течение десяти дней после следующего сильного снегопада в одиночестве, одетый в доспехи и вооруженный только мечом вышеназванного предка, и покажу миру (то есть старику Краффу и своим соседям), что фон Сиверновы по-прежнему сделаны из того же крепкого материала, что и раньше."

И он представил себя по колено в окровавленных трупах волков, стоящего со своим «добрым мечом».

Еще одна порция бренди, и его храбрость возросла до такой степени, что он послал за Краффом, который лежал в постели уже несколько часов, и повторил свою смелую клятву этому достойному старику. Затем, чтобы еще больше ошеломить его, он «попросил святого Петра, чтобы это случилось уже утром».

На следующее утро... ну, это было другое дело, и барон начал думать, что, возможно, он немного сглупил накануне вечером. Он даже начал спрашивать себя, не будет ли со стороны действительно храброго человека отступить. Он был более чем наполовину склонен к этому, когда реплика старого Краффа снова заставила его закипеть.

Шел снег, и Крафф заметил уважительным, прозаичным тоном: «Будьте любезны, ваше благородие, в левой перчатке Сивернова ослабла заклепка. Разве не настало время ее починить?»

Барон угрюмо отдал приказ, и больше ничего не было сказано. Но так как снегопад почти сразу прошел, тема снова была замята.

Через неделю, однако, разразился сильный шторм. Обычные холодные серые зимние облака казалось затопило более низким, более плотным небом того странного, зловещего оттенка, который называют «грунтовкой», и над землей прокатилась одна из тех бурь, которую можно описать только словом «метель». Она продолжалась два дня и две ночи, а затем на третий день развеялась и почти стихла, и в пейзаже произошли большие перемены; было повалено множество деревьев, повреждено немало зданий, почти все живые изгороди и невысокие постройки исчезли из поля зрения, а над всем и вокруг всего лежал глубокий и вездесущий снег. Это, конечно, означало, что все стада и табуны будут собраны в конюшни и дворы, где их будут кормить и защищать от диких зверей. А это предвещало большие банды бродячих отчаянных волков.

Прошло четыре дня, потом неделя, а ничего не было сказано. «Неужели это была такая уж большая метель?» Его клятва гласила: «В течение десяти дней после следующего сильного снегопада». «Кто сказал, что снегопад был сильным?»

В тот же день барону нанес нежданный визит игумен монастыря святой Екатерины.

Среди других тем разговора он рассказал о том, что в лесу нашли капкан, а в нем клок шерсти.

Он принес его с собой, и послали за старым Краффом определить животное, которому принадлежала шерсть.

Недавняя буря, конечно, была предметом их беседы.

«Какая ужасная метель!»

Барон не стал возражать на это замечание, но старый Крафф, почтительно встав, сказал: «Да, ваше Высокопреподобие, я не видел ничего хуже уже сорок лет.»

«Говорят, непогода в необычайном количестве сгоняет волков с гор,» — сказал игумен.

Поскольку барон все еще не ответил, Крафф добавил:

«Несомненно, тот был бы смельчаком, кто пронес бы свиную приманку пешком через Шлагерот.»

Егерь старался спрятаться от взгляда своего хозяина, но его беспокойство было излишним; барон смотрел на огонь, и Крафф, когда его отпустили, почувствовал в своей груди сияние удовлетворенной мести.

Теперь выхода из положения не было; доспехи предков были в идеальном состоянии и вместе с другими предметами, которые принадлежали гораздо более ранним эпохам, составляли полный арсенал.

Таким образом, на следующее утро барон, подкрепивший свое природное мужество, взяв с собой приличный запас голландского бренди, облачился в вышеупомянутую сложную сбрую и был увезен в санях с Краффом и многочисленным отрядом его слуг.

Глава II

Поросенок весело визжал, а свиная ножка пахала мягкий снег и прыгала по корням, а лошади на скорости мчались к Шлагероту. Барону нечего было никому сказать, но он часто и обильно прикладывался к фляжке с бренди: «Чтобы я не простудился,» — сказал он себе. Прежде чем они преодолели десять миль, он обнаружил, что его храбрость возрастает, поскольку он был потомком первого фон Сивернова; и его не взволновало то, что вдали позади них несколько серых теней бесшумно скакали по снегу, мчась точно по следам саней, очевидно, чтобы избежать глубокого снега с обеих сторон; они иногда исчезали за поворотом дороги или на фоне серого леса, но когда сани проносились по холмистой местности, они снова появлялись на темном рельефе на фоне снега, неотступно следуя по тропе. Мчась на санях к оспариваемому бароном участку лесов и болот, фон Сивернов время от времени оборачивался, чтобы первым напугать постоянно увеличивающуюся стаю и сообщить им, что «их дни сочтены».

Когда, наконец, охотники свернули в ставший родным Шлагерот, волки числом от тридцати до сорока скакали за несколько сотен ярдов позади саней. Они еще не были достаточно смелыми, чтобы атаковать, но время от времени отряд пополнялся, и каждое новое пополнение их числа придавало им больше храбрости. Еще через десять минут сани уже выскочили бы из Шлагерота, и герб фон Сиверновых уже снисходительно ухмылялся барону, ибо оставалась последняя возможность для героя – сейчас или никогда. И кровь рода вскипела в его жилах — на самом деле он изрядно тренировался для боя. Он сделал последний глоток «бражки», в последний раз оглядел свою сложную сбрую, вытащил «добрый меч своего предка» и, как только сани замедлились, неловко рухнул в снег.

«Справьтесь обо мне через час,» — сказал он спокойным, деловитым тоном горожанина, заказывающего себе карету. Он подготовил эту самую фразу накануне вечером — и польстил себе тем, что она не только звучала очень спокойно и хладнокровно, но и содержала вызов, брошенный старому Краффу, который, самое большее, мог утверждать, что провел с волками в тот памятный день не более двадцати минут.

Через полминуты сани скрылись из виду за поворотом дороги. Еще через минуту Сивернов оказался на поле битвы — один среди сорока или пятидесяти огромных, серых, голодных волков. Он выбрал для себя место — своего рода нишу с огромной скалой позади и несколькими деревьями в качестве фланкеров, и, прежде чем он успел полностью осознать свою позицию и безрассудность своего необычного предприятия, волки приблизились к нему. Как только они увидели странного вида животное, которым он казался, они разразились своим мощным охотничьим криком и поскакали вперед, в то время как барон, сжимая свой меч обеими руками l’ancétre, стоял наготове к встрече с врагами. Они двинулись вперед, но не прямо на него, как следовало бы, если верить сборникам рассказов, а как большая стая собак разбрелись, рыча и визжа. Снуя перед ним беспорядочно каждый сам по себя, ища шанс атаковать удобнее, они, рыча, собирались перед позицией барона.

Ему было так неловко и неуклюже в своем непривычном снаряжении, что он решил, что лучше действовать в полной обороне; хотя, обладая истинным потомственным инстинктом, он жаждал «наброситься на своих врагов и скопом их уничтожить».

«Давайте, жалкие трусы», — крикнул он и взмахнул мечом над головой.

Но волки держались вне его досягаемости, хотя метались и делали короткие рывки, пока мужественный барон, ободренный их трусостью и жаждущий крови, не бросился вперед и не сумел ранить волка, который при отступлении упал на землю перед своим товарищем. Его крик боли был и его собственным предсмертным хрипом, потому что серые соплеменники, возбужденные запахом крови, разорвали его на куски и тут же сожрали. Затем, смелее, чем раньше, они бросились на барона, который рубил и рубил энергично мечом, доставшимся ему от предков, и убил троих прежде, чем стая успела отступить; потому что тот факт, что был только один путь подхода к человеку, сделал задних волков постоянным препятствием для передовых, и барон, хотя и не был поражен результатам своих усилий, закричал с триумфом, когда увидел новую бойню своих врагов.

Теперь следует помнить, что первый из Сиверновых в своих знаменитых «Письмах к генералу-победителю», копия которых есть у каждого человека чести, устанавливает неизменным правилом, что победитель должен быть последовательным и до конца разгромить врага, и нынешний потомок рода с истинным солдатским инстинктом попытался выполнить предписание предков и атаковал отступающую стаю, нападение которой он так блестяще отбил. Но увы ему! его нога зацепилась за скрытый корень, и он упал в снег.

Конечно, волки воспользовались его падением — через мгновение они были на нем и, без сомнения, стало величайшим сюрпризом в их жизни то, что их зубы заскользили по твердому стальному нагруднику и оцарапали шлем крестоносца, оказывая примерно такой же ущерб, как беззубые десны ребенка крепкому панцирю лобстера.

Барон сначала сильно испугался, но сумел отбросить нападавших и подняться на ноги. Он кричал так громко, как мог, наносил удары ногами и кулаками, чтобы отразить нападение своих врагов, а затем попытался вернуть древний меч, который почти зарылся в снег. Но один из волков внезапно метнулся и схватил протянутую руку за запястье. Он был сразу сбит с ног ударом закованного кулака другой руки барона, но сила удара была такой, что, хотя, конечно, броня не смогла разбиться, но смялась так, что глубоко вошла в кулак. Плоть Барона причиняла столько боли, когда он попытался использовать эту руку, что он остался практически одноруким.

Это стало настолько серьезным бедствием, что фон Сивернов очень огорчился. И когда, наконец, после второй близкой схватки, он обнаружил, что бурбонская броня, которая покрывала его левую ногу, ослабла, он начал желать, чтобы его «экипаж» вернулся за ним.

Теперь он был не только одноруким, но и выдохся, он не смог ранить ни одного волка, когда они напали в следующий раз, и, наконец, когда он поднял тяжелый меч, тот выскользнул от его ослабевшей хватки и упал в глубокий снег на некотором расстоянии.

В последовавшей за этим атаке он был опрокинут на землю, и барон приложил много усилий, чтобы не дать волкам откусить себе пальцы, которые были защищены доспехами только снаружи; и когда, наконец, он вернулся на свое место между большими деревьями, он обнаружил, что не только сам ушел измученным, но и вся бурбонская броня на его левой ноге угрожала упасть.

Ситуация становилась серьезной, и он ясно видел, что, если ему не удастся забраться на низко наклоненное дерево, стоявшее в нескольких ярдах от него, его обязательно убьют. Он приготовился к последнему рывку и сумел отбить нападавших, пока не достиг дерева, но в тот момент, когда он попытался взобраться, его схватила дюжина пар мощных челюстей и повалила на землю, и, ужас из ужасов, предательски лопнуло кожаное крепление, и всю броню левой ноги сдернул один из волков.

Бедный маленький барон теперь считал себя погибшим, но отчаянно пнул зверя правой ногой, на которой надежная среднеанглийская защита оставалась нетронутой, и перебрался за дерево, где согнутый ствол, казалось, обещал опору его спине, пока он делал все возможное в своей безнадежной борьбе; и когда он вытянул руку вперед и приготовился к следующему, возможно, последнему штурму, он внезапно почувствовал, как его руку чудесным образом схватила какая-то невидимая сила, которая дернула его на 20 футов в воздух и задержала его висящим на высоте около 15 футов над снегом, а внизу кружились изумленные волки, неспособные понять внезапное и необычное изменение ситуации. Но это легко объяснялось: барон попал в одну из ловушек, которые старый Сигрол расставил для самих волков.

Ему не составило большого труда сменить свое подвешенное положение на сидячую позу в развилке ветвей дерева, и оттуда он смотрел на сбитых с толку противников, которые по-прежнему сверкающими глазами продолжали смотреть на него снизу.

«Ах! трусливые скоты, если бы я только мог добраться до вас!» он ахал и снова и снова потрясал кулаком.

Но, к счастью для него же, он не мог добраться до них, и по мере того, как он постепенно приходил в себя, он также начал остывать, и ледяной зимний ветер, пробравшийся сквозь железную сбрую до самых его костей, уже начал подвергать его новой опасности. Чу, вдруг волки, повернув головы на восток, вскочили и заскулили.

Затем, наконец, барон услышал конский колокольчик, и через несколько минут прибыл его «экипаж», и его слуги с огромным запасом огнестрельного оружия рассеяли в битве остальных волков.

Барону помогли спуститься с дерева. Он с большим достоинством и плохо скрываемым удовлетворением принял подобострастные поздравления своих вассалов, полностью проигнорировал теперь уже приунывшего Краффа, а затем с останками как можно большего количества волков был с триумфом отправлен обратно в свой замок, где до самого конца своих дней он никогда не уставал от рассказов о героическом подвиге во время его «единоличной и победоносной встречи с более чем 1000 волков». Из этой истории, кстати, неважная деталь, относящаяся к пружинной ловушке Сигрола, очень скоро совсем исчезла.

Примечание. – Очень странно, но старый Сигрол выжил и выздоровел; и, что еще более странно, барон по причинам, о которых он никогда не объявлял, вероятно, во исполнение клятвы, дал вольную ему и его семье, и теперь они живут на собственном маленьком участке земли недалеко от Ремерагофа.

— Их было пять, — сказал Сканлан, — и все в пределах двадцати миль от города.
Бёрк беспокойно поёрзал в седле. Он почувствовал упрёк в адрес полиции, который с недавних пор категорично выражали газеты.
— Тот парень, который сбежал из психиатрической больницы… — начал он.
— Его поймали ещё на прошлой неделе, — коротко сказал Сканлан. — Бедная крыса, у которой не было сил убить даже кролика. Одной из этих девушек было семнадцать, и она была довольно сильной, и она боролась за жизнь… Куда же он пропал?
Шуи скрылся из виду в складке холма.
— Ох, какая ерунда! — презрительно сказал Бёрк.
— И всё же я хочу проверить, — сказал Сканлан и поскакал к холму.
Он добрался до лесных зарослей, и ему пришлось пробираться между молодыми деревьями и спутанными кустами. Бёрк следовал за ним неторопливым шагом.
Не было никаких объяснимых причин для любопытства полицейского Сканлана, за исключением того, что каждое убийство совершалось в небольшом лесу или в местах для пикника, куда молодёжь приезжала для уединения. Он был молод и отчаянно увлечён, верил в чудеса, которые приводили к продвижению по службе.
Дорожка повернула направо, и Сканлан решил сократить путь... Бёрк, услышав его крик, пустил лошадь галопом. Вскоре он нагнал его.
— Эй, в чём дело… — начал он и остановился, увидев то, что открылось его глазам. — Матерь Божья! — выдохнул он.
— Оставайся здесь, — приказал Сканлан.
Он повернул лошадь и полетел по тропинке вниз по крутому склону и наконец выбрался на дорогу. Никого не было видно. Он повернул направо и промчался галопом мимо того места, где исчез Шуи. Затем прямо перед собой он увидел пыль от уезжающей маленькой машины.
Казалось, Шуи повезло, но вдруг удача покинула его. Автомобиль заглох на холме. Он услышал позади себя топот копыт, выскочил из машины и попытался спуститься по более крутому склону — роковой шаг. Ему с трудом давался каждый ярд, который он преодолел. Сканлан нагнал его с пистолетом, бледный от ярости. Шуи попятился назад, но был прикован наручниками к стремени, уже чувствуя верёвку палача, обвившую его шею.
Так была раскрыта загадка убийств в Санниглене — Шуи Гриндл, респектабельный ремесленник, кроткий человек, носивший очки в золотой оправе, старейшина своей маленькой церкви, человек, которому глубоко сочувствовали из-за пьянства его жены.
Люди задавались вопросом о дальнейшей судьбе младенца этой четы, родившегося через месяц после последнего убийства. Теперь не было особой надежды на его благополучное будущее, поскольку Шуи (изготовление и ремонт обуви было его делом) сидел в камере смертников. Гриндлу повезло избежать линчевания, ведь все его жертвы были молодыми девушками, некоторые из которых родом из хороших семей.
Его апатичная жена находилась в психиатрической палате, а занимавший всех ребёнок остался на попечении её распутной сестры.
Доктор Тарва Нишкин услышал о ребёнке и заинтересовался. Он услышал об этом в тот день, когда проводил операцию в Нагорной больнице. Тогда ещё три студента упали в обморок, и даже матёрые медсёстры вышли из анатомического театра с бледными лицами.
Он был в своём кабинете, где профессор Эррингтон нашёл его, чтобы начать очень неприятный разговор.
— Это был интересный случай, — сказал Нишкин, стягивая резиновые перчатки.
— Очень, — сухо сказал профессор.
В возрасте тридцати пяти лет профессор Эррингтон добился международной известности. Блестящий патологоанатом, автор фундаментальной работы по психическим заболеваниям, он считался одним из величайших умов в Соединённых Штатах и человеком, чьё будущее предвещало большие возможности. Он был самым популярным сотрудником Нагорного университета. Его популярность возросла, когда он женился на Мэри Дейнбери, блестящей активистке во всех сферах общественной деятельности.
— Очень, — повторил он. – Но было ли это необходимо?
Нишкин закрепил монокль и медленно расплылся в улыбке.
— Операция? Необходимо любое исследование человека, — сказал он. — Между прочим, я запросил тело убийцы Гриндла после его казни. У меня есть одна или две теории…
— У вас слишком много теорий, Нишкин, — прямо сказал Эррингтон, — и в этом проблема. В последнее время вы опробовали несколько из них.
Нишкин налил стакан воды, отпил и бросил салфетку в таз.
— Все опыты прошли удачно, — сказал он.
— Все они были более или менее ненужными. На самом деле, преподаватели попросили меня поговорить об этом. Вы никогда не проводили операцию, вместо этого вы провели эксперименты над полудюжиной человек. Я видел вашу работу сегодня, и, признаюсь, она перевернула мой желудок.
Нищкин снова улыбнулся.
— Если вы привносите в хирургию сантименты, — сказал он, — то с таким же успехом можете удариться и в христианскую науку.
Вряд ли это было хорошей возможностью сказать главное, но Эррингтон ею воспользовался.
— Ваших операций больше не будет, — прямо сказал он.
Нишкин приподнял брови.
— Это значит, что я уволен?
— Мне неприятно это говорить, — сказал профессор, — но мы боимся, что газеты пронюхают про одну из этих операций. В театре мог присутствовать медицинский репортёр, а мы не можем позволить себе ничего похожего на скандал. Вы богаты, Нишкин. Почему бы и нет — отказаться от активной деятельности и посвятить себя теоретическим исследованиям?
Нишкин пожал плечами.
— Невозможно проводить исследования человеческих тел, если вы не снабжены человеческими телами.
— Но не живыми людьми, — сказал профессор.
— Я бы предпочел их живыми, — сказал Нишкин. — У меня есть теории; их нужно опробовать.
— Только не на крошечных детях, — строго сказал Эррингтон, — на маленьких детях, которые не могут рассказать миру о том, что вы сделали.
Нишкин не ответил. Он снял своё длинное белое одеяние, аккуратно сложил его и повесил на спинку стула.
— Значит, меня уволили — так я это понимаю?
— Нам бы не хотелось вас увольнять. Мы хотим, чтобы вы просто бросили свои эксперименты. Если вы их прекратите, к вам не будет никаких претензий, Нишкин, вы достаточно умны — один из лучших хирургов в стране. Почему бы не отбросить все ваши нелепые теории? Некоторые из них попали в печать, знаете ли, — многозначительно сказал он. — На факультете было собрание по поводу ваших лекций в городе. Представление о том, что люди — это просто животные без души, вызывает отвращение.
Нишкин негромко рассмеялся.
— Не у меня.
— Когда вы говорите, что маленькие дети — звери…
— Так и есть, — хладнокровно перебил Нишкин. — Возьмите любого ребёнка, допустим, он вырастет в лесу, и он будет животным — хищным, кровожадным, с хитростью зверя, скрывающего свои следы, с инстинктом вместо разума. Нет любви, нет духовности… ничего, что не является материальным и для чего нет гормональной причины. Ведь что такое душа? Просто железа. Окружающей средой и обучением вы можете сделать любого ребёнка таким, каким пожелаете.
Профессор Эррингтон глубоко вздохнул. Его собственному ребёнку было три недели, и его дитя было чем-то божественным, сверхчеловеческим.
— Это теория, с которой я не могу согласиться, — сказал он.
Нищкин расхаживал по комнате, засунув руки в карманы.
— Прекрасное маленькое создание, — сказал он. — И вы думаете, профессор, что даже без вашей сентиментальной заботы и без заботы вашей превосходной жены ваш маленький ребёнок вырастет со всем интеллектом, всей человечностью, со всеми теми качествами, которые сделали вас столь заслуженно известным, — он слегка поклонился, — потому что в нём семя, которое расцветёт, и расцветёт в соответствии с вашим интеллектуальным цветом и формой?
Он покачал головой, снял шляпу с крючка, открыл ящик стола и вынул небольшой кожаный футляр, который сунул в карман.
— К счастью, я никогда не считал Нагорную клинику своим домом, — на его худом лице снова появилась улыбка. – Весь мой багаж поместился в кармане.
Он подошёл к двери, открыл её и обернулся.
— Очень жаль, — сказал он. — Сантименты в бизнесе прискорбны, а в практике медицины они чудовищны.
Когда он вышел, на ступеньках больницы стояла группа из полудюжины студентов. Они со всей серьёзностью вели спор; он знал предмет, который они обсуждали. Они смотрели, как он проходил мимо, не проявляя к нему признаков дружелюбия. Это его немного позабавило.
Он заехал в свою квартиру, забрал журналы и, задержавшись только для того, чтобы дать указания уборщику, как распорядиться почтой, сел в свою машину с длинным капотом и поехал в большой уединённый дом, который он купил на холмах Раками.
Его подёнщики и дюжина японских садовников работали на земле, когда он пролетел по подъездной дороге длиной в милю к красивому белому дому, который начинался как бунгало и простирался на юг и север в соответствии с его дополнительными требованиями.
Роза Ху Сон ждала во внутреннем дворике — стройная фигурка в белом, кроткая, безмолвная, послушная девятнадцатилетняя девушка, у которой были причины испытывать сотню чувств в том момент.
— Ребёнок уже здесь? – спросил он.
— Да, — сказала она. Её голос был низким, но нежным. — Я сама привезла его. Отдала женщине пятьдесят долларов.
— Она хотела знать, куда его везут?
— Нет, хозяин.
Доктор Нишкин кивнул.
— Хорошо! Его отца завтра повесят. Мать, вероятно, умрёт; я видел её в психопатическом отделении два дня назад. Ты получила фотографии?
— Они на вашем столе, — сказала китаянка и последовала за ним в дом, в большой, обшитый панелями кабинет.
На столе лежали две тусклые фотографии. Одна была портретом довольно красивого мужчины, другая — привлекательной женщины. Он посмотрел на них с удовлетворением.
— Женщина хотела за них десять долларов. Она сказала, что должна пойти и взять их у родственников, — сказала Роза. Он проигнорировал её слова.
— Так вот какими они были, и каким будет ребёнок. Большое преимущество, если у него будет приятная внешность, хотя даже это можно было бы исправить. Где он?
— В моей комнате, — сказала она.
— Давай-ка его сюда.
Она пришла с истощённым малышом. Доктор отставил стакан и задумчиво осмотрел ребёнка.
— Мы сделаем его американским джентльменом, — сказал он. — Самый совершенный образец в своём роде, человеческое воплощение благородства. Он будет иметь образование учёного, и в будущем он женится на красивой американской девушке, одной из тех, кого его отец так охотно убивал. Корректировка железы здесь и там, моя дорогая Роза, имеет большое значение. Мы дадим ему душу! У него будут благородные и прекрасные мысли. Это будет триумф.
Он задумчиво посмотрел на девушку, хотя мысли его явно были далеко.
— Вы хотите, чтобы я заботилась о нём?
Он вышел из задумчивости.
— Ты? — его губы скривились. — Нет, моя заботливая детка, какой бы ты ни была умной, у него должно быть настоящее воспитание — няньки, репетиторы, вся утончённость, которую можно купить за деньги. Я успешно справляюсь с такими делами, не правда ли? Разве не я купил тебя на лодке на берегу реки Янцзы, никому не нужного китайского ребёнка, которого отец готов был выбросить за борт, а мать ненавидела? И разве не ты продукт моей магии?
Он заметил, как уголки её губ опустились. Было непривычно, что Роза Ху Сон выказывает эмоции.
— Для тебя я найду другого пациента, которому потребуется менее научное лечение.
В дверь тихонько постучали. Вошёл мальчик-китаец, вкатывая чайный столик. Доктор Нишкин налил горячий янтарный ликёр на три аккуратно уложенных дольки лимона. Девушка наблюдала за ним.
— Я бы хотела иметь ребёнка, — вдруг сказала она.
Она впервые выразила эту мысль словами, и он был удивлён.
— К счастью, это невозможно, — холодно сказал он.
Если бы он сейчас посмотрел на неё, он бы увидел, как ожесточились её карие глаза.
— Ты должна быть очень благодарна мне, Роза. Когда-нибудь я позволю тебе провести неделю в родильном доме, и ты будешь ещё более благодарна. А теперь мне нужен «Образец №2».
— Тоже младенец? — она запнулась, и он зарычал на неё: — Когда-нибудь ты научишься не задавать вопросы.
Он указал на дверь, и она быстро пошла, унося малыша. Из небольшой шкатулки в своей аскетичной комнате она достала ключ и, оставив ребёнка в маленькой кроватке возле своей кровати, прошла по длинному коридору и свернула под прямым углом в коридор, вымощенный камнем. Там была только одна дверь, и она была в самом конце. Она вставила ключ в замок, повернула его и распахнула дверь из стали, с мягкой обивкой изнутри.
Комната, в которую вошла Роза, была большой гостиной, удобной на вид, несмотря на тяжёлую мебель. За ней открывалась простая спальня, а за ней — необычно большая ванная, в потолке которой горел ряд мощных ламп. Там был небольшой стальной операционный стол, а вдоль стен — несколько шкафов со стеклянными дверцами, в каждой по три стеклянные полки, на которых были разложены различные сияющие инструменты.
Здесь не было никаких свидетельств трагедии, ничего, что выдавало бы характер последнего обитателя этого помещения. Окна отсутствовали; свет был полностью искусственным, а воздух подавался с помощью совершенной системы вентиляции.
Когда она вернулась в библиотеку, доктор уже снял пальто и курил длинную тонкую сигарету, положив ноги на письменный стол из орехового дерева. Она кратко отчиталась.
— Хорошо! – сказал он. — Ты помнишь последний случай, Роза? — он был в лёгком шутливом настроении. — Знаешь ли ты, что если бы ты вышла из этого дома в город, нашла бы начальника полиции и рассказала ему любопытную историю, он не поверил бы, и даже, если бы он поверил, то не смог бы доказать — ибо что такое слово отродья с речной лодки против моих слов? И ты даже не знаешь, что случилось с телом, да? Роза! Иди сюда.
Он схватил её за шелковистую руку, заставив опуститься на колени.
— Ты рабыня, Роза. Ты рождена, чтобы быть рабом. Ну и что бы произошло? Они бы пришли и начали расследование, чего тебе и нужно, да? Если ты когда-нибудь обратишься в полицию, я пожму плечами и скажу: «Это ложь какой-то китайской девки…», а если ты убежишь, я везде найду тебя, потому что я не отступаюсь, и я буду держать тебя здесь под своим присмотром. И тогда ты поможешь открыть мне много вещей, которые я хочу знать о тебе, но я никогда не пытался их узнать, потому что я люблю тебя, Роза. Ведь если мне придётся, я с болью в сердце буду резать твою прекрасную плоть.
Она не ответила, но кротко сидела, сложив руки на коленях, глядя прямо перед собой.
— Сегодня вечером я добуду ещё одного ребёнка. Он перейдёт в твои руки. Его отец, — он остановился и усмехнулся, — великолепный джентльмен, гениальный человек. Однажды он станет деканом Нагорного университета. Человек без изъянов, Роза, душевных, физических или духовных. Мать ребёнка — дочь американского революционера, лидера Четырёх сотен. Красивый персонаж, Роза. Не такая, как ты, рождённая Бог знает в какой тёмной дыре на реке Янцзы от неизвестных родителей, она из великой семьи, прадед которой воевал вместе с Вашингтоном — ты слышала о Вашингтоне?
Он оттолкнул её от себя, встал, опёрся о стол и посмотрел на неё.
— Железа тут, железа там, друг мой, и каков этот ребёнок? Убийца, насильник, зверь. Его превосходный отец не согласен, но мы-то с тобой знаем больше...
В семье Эррингтонов было двое детей одного возраста, девочка и мальчик. Девочка оказалась у них после произошедшего несчастного случая. Мать девочки была близкой подругой миссис Эррингтон. Через месяц после рождения ребёнка она и её муж погибли в автокатастрофе. Других родственников не было, и миссис Эррингтон забрала ребёнка. Эта девочка и её мальчик должны расти вместе.
Тёмной ветреной сентябрьской ночью няня вернулась в комнату, где она оставила спящих младенцев, и обнаружила, что дверь заперта изнутри. Семья была встревожена. Профессор Эррингтон выбежал наружу и увидел, что французские окна детской были взломаны, а кроватка, на которой лежал его ребёнок, была пуста. Никто не видел, как похититель залез и ушёл. Железнодорожник, живший в хижине недалеко от перекрестка Санта-Фе, заметил, как по главной дороге проехал на максимальной скорости автомобиль; но в ту ночь он видел с дюжину машин.
История о похищенном сыне Эррингтона заполнила первые полосы газет. Детективные силы трёх государств сосредоточились на поиске пропавшего ребёнка. В ту же ночь в уединённый дом доктора прибыл второй младенец, и доктор Нишкин провёл полчаса с наполненной тушью чашей, кистью и набором инструментов, вытатуировав «№2» на руке ребёнка. Он был очень методичным человеком.

II

Доктор Нишкин провёл несколько интересных экспериментов, но ни один из них уже не был радикальным. Для внешнего мира он проверял теорию Менделя на мышах и растениях. Но самым увлекательным из его занятий было наблюдение за развитием №2, полуобнажённого, худощавого мальчика, белокурого, безучастного, которого нужно было с помощью жестов научить лазить по деревьям. Наблюдать за ним было увлекательно. Он никогда не говорил и не издавал ни единого звука. Роза Ху Сон заслужила похвалу своего хозяина.
— Ты хорошо поработала, Роза, — сказал Нишкин ей однажды. — Если бы ты научила его человеческой речи, я бы избил тебя. Одного слова было бы достаточно.
— Я сделала, как вы мне приказали, — пробормотала она. — Всё жестами. Когда он издавал звуки, я прикладывала палец к губам, и он понял, что это означает тишину.
Доктор Нишкин не был полностью удовлетворён. Он послал №2 за зайцем. Мальчик догнал его, но не убил.
— Его нужно научить убивать, рвать и ощущать вкус крови. Я испытаю его снова завтра. Если он не убьёт, я его ударю.
— В этом нет необходимости, — сказала она, и это позабавило доктора.
— Необходимо, чтобы каждое животное знало, что может быть наказанным, другого выхода нет, — сказал он.
На следующий день эксперимент не состоялся. Доктора Нишкина вызвали на восток. Ральф Нишкин заболел корью. Сын Шуи Гриндла учился в модной школе. Доктору поступали весьма удовлетворительные отчёты, в которых хвалили ум и знания Ральфа. Он был образцовым мальчиком, вежливым, обаятельным и состоял в футбольной команде колледжа, в то же время отличаясь скромностью.
Доктор в тревоге уехал на восток. Сын Шуи был ему очень дорог. Не проходило и дня, чтобы тот не предоставлял материал для грандиозной книги, которой Нишкин однажды поразит мир. В сейфе за одной из панелей его библиотеки было 700 рукописных страниц.

* * * * *

Ральф вернулся домой в 18 лет. Он был высоким, широкоплечим, обаятельным, вежливым. И он впервые встретился с приёмной дочерью профессора Эррингтона. Старая вражда между двумя учёными утихла, и они изредка встречались. Нишкин, казалось, изменился, был в восторге от своих мышей и растений. Миссис Мэри Эррингтон, которой Нишкин инстинктивно не нравился, как-то пригласила его на обед и нашла его забавным, а когда заговорили о важной и неизбежной теме в семье Эррингтонов, очень сочувствующим.
Прошедшие восемнадцать лет не стёрли память о том розовом ребёнке, который исчез из своей кроватки. Других детей больше не было. Волосы Мэри уже немного тронула седина. Она нашла, если не самую полную, то поддержавшую её компенсацию своих материнских чувств в своей приёмной дочери Вирджинии Уэст, которая, по общему мнению, всё же не стала заменой утрате до конца.
— Конечно, приводите мальчика. Племянник, не так ли? Я не знала, что у вас есть родственники, Нишкин.
— Сын моего брата, — бойко сказал доктор.
Итак, Ральф посетил Эррингтонов и получил одобряющую оценку. Он мог бы сразу довольно далеко продвинуться в отношениях с Вирджинией, если бы её ум не был в тот момент полностью занят другим. У неё был роман, который начался в художественном классе в Нагорном университете. Молодой человек, носивший неромантичное имя Джон Смит, время от времени появлялся на занятиях. Он сказал ей, что работает на ферме в нескольких милях от университета и может лишь изредка приезжать в класс. У него была склонность к рисованию, он добился выдающихся успехов и, если бы его учеба не велась так беспорядочно, добился бы отличных результатов. Однажды она встретилась с ним в соседнем городке, и они вместе пошли фотографироваться. На полпути к салону он ушёл без объяснения и больше не вернулся. Она рассказала об этом своей приёмной матери, и Мэри Эррингтон была возмущена. После этого Вирджиния уже была готова ответить на внимание, которое ей оказал Ральф Нишкин.
Образец №2 делал успехи. Доктор Нишкин выводил его ночью с лёгкой цепью на руке. Затем пришло время, когда его можно было отпустить с цепи, и он немедленно подчинялся свистку. Потом наступило время, когда его выпустили при дневном свете.
Это был день большого пикника в лесу. Около пятидесяти молодых людей вышли под присмотром Мэри. Там была девушка, подруга Вирджинии, лёгкая, весёлая, жизнерадостная, слишком саркастичная для молодых людей из компании. Кто-то видел, как она бродила одна, собирая цветы. Когда группа была готова вернуться, девушка пропала. Во главе с Ральфом полдюжины мужчин отправились на её поиски. Никто из тех, кто увидел её, когда её нашли, никогда не забудет это зрелище. Это был кошмар, который остался с ними навсегда.
Доктор Нишкин был в своём кабинете, когда ему сообщили новости.
— Кто-нибудь видел человека, который это сделал? — быстро спросил он. Никто не видел монстра.
Доктор поспешил в комнату Розы.
— Номер два вернулся? – спросил он.
— Да, десять минут назад.
— Ты его видела?
Нишкин потирал руки, его глаза горели.
— Да, видела, он вошёл через чёрный ход.
Была вторая дверь в помещение для экспериментов, которая выходила в густые заросли и была искусно скрыта кустом.
— Да, я видела его.
— Ты ничего не заметила на его руках?
Она покачала головой. Нишкин усмехнулся.
В ста ярдах от дома по склону холма бежал ручей. Он научил №2 определенным навыкам в гигиене. Вынув из кармана ключ, он пошёл по коридору и открыл стальную дверь. Номер 2 лежал на своей кровати-тюфяке спиной к доктору и не двигался. Врач наклонился над ним, осмотрел потёртые рукава его рубашки. Крови не было. Номер 2 был его успехом. Он вернулся в свой кабинет, светясь удовлетворением, и добавил ещё одну страницу в свою великую книгу.
Он написал последнюю строчку, когда вошла Роза, её лицо было напряжено от ужаса.
— Вы слышали? — выдохнула она, и он сердито посмотрел на неё.
— Да, произошёл прискорбный случай.
— Юная девушка… — начала она.
— Да, да, — нетерпеливо перебил он. – Что с того, что девушка? Жизнь девушки не более ценна, чем жизнь мужчины. Запомни это, маленькая Роза, пойди, возьми книгу и почитай. Я потратил огромное состояние, вложив в твою голову мозг. Используй его.
Её трясло от чего-то, что было не гневом и не страхом, а тем и другим сразу.
— Вы потратили огромное состояние на то, чтобы обесчеловечить меня, — сказала она, — и вам это не удалось, доктор. Вы можете меня избить, но я скажу вам следующее: полиция придёт, они будут искать, они будут выяснять…
— Полиция сюда не придёт, — спокойно сказал доктор. — Иди, мой маленький друг, в свою комнату. Ты многого не знаешь. Вот небольшой труд о человеческой душе, — он взял со стола книгу. — Он написан немцем, а немцы так много знают о душах, но и они не додумались свести душу, как я, к её химическим компонентам.
К его изумлению, она выбила книгу из его руки.
— Когда-нибудь вы ответите за то, что творите, — сказала она, затаив дыхание.
Он не услышал её.
— Полиция что-то пронюхает? — мягко сказал он. — Но никто из полицейских не видел то, что видел я: номер 2, лежащий в траве и смотрящий, как наш мальчик целует Вирджинию Эррингтон. Возможно, номеру 2 это не понравилось; возможно, это пробудило определённые мысли в его голове? А вот мы устроим грандиозную партию для Вирджинии, великолепную свадьбу. Я бы хотел, чтобы у них родился первый ребёнок — потрясающая перспектива!
Когда он поднял глаза, то увидел, что она ушла.
Округа была шокирована убийством. Танцы в большом теннисном клубе были отложены; их бы совсем отменили, но вмешался доктор Нишкин.
— Вы должны дать этим молодым людям что-то ещё, чем можно отвлечься, Эррингтон, — сказал он. — Отложить, да, но не отменять. Не позволяйте их мыслям зацикливаться на неприятных воспоминаниях.
В тот вечер он ужинал у Эррингтонов.
— Неприятные воспоминания! — сказала Мэри и вздрогнула.
Доктор ей не нравился сегодня. Само его присутствие вызывало у неё странное, жуткое чувство. В каком-то смысле он очаровывал её, она была уверена в его блестящем уме, и когда он предложил ей заняться поисками её пропавшего сына, её сердце сжалось внутри.
В разговоре они подошли к теме её великой печали.
— Я расспрошу кое-кого, — его душа тряслась от смеха, но с виду Нишкин был сверхъестественно серьёзен. — Да, я знаю очень многих из преступного мира. Иногда они пользуются моими услугами. Они не такие снобы, как наши учёные.
— Забудьте об этом! — прорычал Эррингтон.
Мэри Эррингтон вздохнула.
— Полагаю, безумно иметь хоть какую-то надежду, — сказала она.
— Не знаю, не знаю, — доктор Нищкин задумчиво посмотрел на неё.
Почему-то он её ненавидел. Его научный ум пытался найти причину этого антагонизма, но ему это не удалось.
— В округе полно детективов, — сказал он. — Почему бы вам не поговорить с ними? Капитан Сканлан, начальник сыщиков, здесь. Между прочим, он был тем человеком, который арестовал Гриндла восемнадцать лет назад.
— А какого возраста эти сыщики?
Это Вирджиния задала поразительный вопрос, и когда удивлённые глаза были обращены на неё, она покраснела.
— Я знаю, что это глупый вопрос, но мне интересно... они очень молоды?
Доктор Нишкин удивился.
— Да, я полагаю, да. В наши дни юноши, кажется, работают почти во всех профессиях. Почему вы спрашиваете?
Она не ответила. В тот день она встретила Джона Смита и хотела было пройти мимо, но он остановил её. Это был первый раз, когда она видела его с тех пор, как он так бесцеремонно оставил её, и его заикающееся извинение было ужаснее, чем его поступок, за который он попытался оправдаться:
— Мне очень жаль, но тогда я вспомнил, что должен был увидеться с дамой.
— Вашей родственницей, полагаю? — холодно спросила она.
— Не совсем, она… ну, она друг.
— Как интересно!
Он пытался исправить положение, но только усугубил ситуацию.
Джон её интриговал. Его редкое посещение художественного класса, его неожиданные появления и исчезновения... и вот теперь это объяснение. Она знала, что в округе действовали сыщики под прикрытием. В районе вспыхнула активность преступности: калечили ценный скот, уничтожали имущество. Она слышала, что один из экспериментальных садов доктора был безжалостно истреблён. И хотя Джон говорил ей, что работает на ферме, это могло быть ложью.
Вечер танцев наступил через неделю после похорон. Были люди, которые с возмущением отказались приехать. В Пионер-холле собралось большое количество молодёжи. Никто из пришедших тем вечером не мог и представить его почти трагический конец.
Было без четверти одиннадцать, последний танец перед ужином. Партнёром Вирджинии был приёмный отец. Они прошли половину танца, когда без предупреждения погас свет. Раздался громкий пронзительный вскрик, и Эррингтон потребовал тишины. Сейчас не время для истерик.
Он прошёл через толпу к маленькому вестибюлю, где, как он знал, находился главный выключатель. Как он и ожидал, кто-то выключил свет. Дверь в противоположном конце вестибюля открыта настежь. Он особенно инструктировал дворника, что её нельзя отпирать.
Когда он зажёг свет, а его рука была на двери, чтобы закрыть её, он услышал ещё один крик. Тот донёсся снаружи. Выскочив в темноту, Эррингтон не видя ничего направился на звук.
Закричали в третий раз. Он услышал шум убегающих ног и споткнулся об упавшую в обморок девушку. Прошло полчаса, прежде чем она смогла рассказала свою историю.
Когда погас свет, она танцевала с партнёром у входа в вестибюль. Кто-то обхватил её за талию, зажал рот рукой и приподнял её. Она боролась и отбивалась в паническом отчаянии. Она вскрикнула, когда её схватили. Имитируя обморок, она дождалась, когда его рука разжала её рот, и снова закричала, и этот крик, вероятно, спас ей жизнь.
В городе царила паника. На службу были призваны дополнительные полицейские, на закате все дома запирались на замки.
— Я не могу понять, что происходит, — сказал Ральф Нишкин своему «дяде». — Должно быть, какой-то сумасшедший разгуливает на свободе.
— Сумасшедший — это слово, которое я очень не люблю, — резко сказал доктор. — Он олицетворяет вульгарное суеверие, которое одновременно антинаучно и неточно.
Молодой человек пробормотал свои извинения.
Он читал в большом кабинете, и, очевидно, ему было что сказать. Он подождал, пока Роза выйдет из комнаты, а затем спросил:
— Дядя Тарва, зачем вам тут эта китаянка?
Нишкин улыбнулся.
— Мой мальчик, ты очень молод. Роза полезна. Она умна и послушна.
— Я совсем этого не понимаю, — продолжал Ральф. — Что она делает в том маленьком закутке на другом конце дома — месте, которое вы называете экспериментаторской? Она всегда снуёт туда-сюда.
Нишкин снова улыбнулся.
— Мой дорогой мальчик, я провожу очень интересный эксперимент, и Роза — эффективный лаборант.
— Какой эксперимент? И чем она может помочь? Разве я не могу помочь больше, чем она?
— Ты не поможешь, друг мой, — сказал Нишкин. — Ты сможешь помочь мне лучше всего, если продолжишь свою блестящую карьеру. Кстати, я отправляю тебя в университет в следующем семестре. Выбрал ли ты себе профессию, которой хотел бы следовать?
Ральф покачал головой.
— Нет, сэр, — сказал он. — Вы и так слишком хорошо ко мне относились. Я задался вопросом, нужно ли мне вообще поступать в университет, не могу ли я заняться бизнесом? Я знаю одного человека, чей отец управляет сетью обувных магазинов.
Тарва Нишкин резко выпрямился.
— Обувные магазины? – спросил он. — Выбрось эту идею из головы, — голос был резким. — Ты беспокоишь меня, мой мальчик, опровергая мои теории. Тебе не следует знать, что существуют такие вещи, как обувь, кроме тех случаев, когда ты надеваешь её на ноги. Как у тебя дела с Вирджинией?
Молодой человек вздохнул.
— Я не знаю. Я безумно люблю её, но она всегда такая рассеянная, когда я с ней. Я думаю, что у неё, должно быть, другой мужчина.
Нишкин засмеялся.
— Нет никакого другого мужчины. Я поспрашивал этого самодовольного джентльмена, её приёмного отца, и я полагаю, он был бы в курсе.
Последовало ещё одна долгая пауза, и через полчаса Ральф оторвался от книги.
— Дядя Тарва, ведь вы достаточно умны. У вас есть какая-нибудь теория о том, кто пытался убить эту девушку?
— Я настолько умён, — учтиво сказал Нишкин, — что не рискну высказывать своё мнение.
Последующая неделя была для Вирджинии Эррингтон ужасной. Однажды она проснулась среди ночи и села в постели, прислушиваясь. Кто-то пытался открыть решетку на её окне. Сначала она думала, что это сон, и прислушалась, её сердце бешено колотилось. Но звук повторился. На мгновение она застыла парализованная, а затем, выскользнув из кровати, отдёрнула занавески и закричала.
Там был мужчина: она смогла увидеть его силуэт.
Услышав её крик, тот исчез.
Однажды, гуляя вечером по саду, она могла поклясться, что видела фигуру человека, мелькнувшую тенью сквозь заросли елей на северной стороне участка. Она не ошиблась: Эррингтон тоже был в саду, о чём она не знала, и, когда она бежала от страха, внезапно перед ней появился профессор.
— Что такое? – спросил он. — Ты кого-то увидела?
— Я видела мужчину, — выдохнула она. — Он там.
Эррингтон кивнул.
— Я, кажется, тоже его видел. Возвращайся в дом, дорогая.
Он вытащил из кармана пистолет. Последние две недели каждый мужчина в этом районе носил оружие. Но хотя он внимательно осмотрел небольшой лесок, он не увидел ни малейшего следа незваного гостя.
Кто-то пристально следил за их домом. У Вирджинии было жуткое ощущение, что за ней всё время наблюдают. Она слышала странный скрип; даже среди бела дня она чувствовала чей-то взгляд.
Эррингтон запретил ей выходить на улицу одной. Он тоже чувствовал, что она была целью неизвестного монстра. Но он не мог поверить, что днём с ней могло что-то случиться.
Он видел доктора Нишкина почти ежедневно. Тот был веселее и бодрее, чем когда-либо прежде. Как будто происходило что-то такое, что добавляло его жизни изюминки. Эти встречи смущали Эррингтона, потому что предсказуемо один из экспериментов Нишкина закончился катастрофой. Некоторые врачи придерживались того же мнения. Когда доктор сделал операцию ребёнку бедняка, операцию, которая была фантастической по своему характеру и смертельной по своему итогу, произошло неизбежное: его вызвали на врачебный совет.
Эррингтон не мог избежать своих обязанностей, и настал день, когда Нишкин предстал перед судьями. Он снова предложил свою старую защиту, что любое исследование было оправданным.
— Сантименты исказили ваши взгляды, — сказал он. — Что такое одна жизнь в интересах науки? Если бы я добился успеха, я мог бы сделать из этого ребёнка блестящего оратора, великого государственного деятеля и лидера общества. В равной степени его наоборот возможно было бы опустить ниже того, что вы в своём невежестве назвали бы скотским уровнем.
Эррингтон пришёл в ярость.
— Это утверждение не только бесчеловечно, но и абсурдно, — сказал он. — Качества, которые ребёнок унаследовал, они будут развиваться. Если бы мой бедный ребёнок был жив, он, милостью Божьей, последовал бы за мной в моей профессии. У него был бы мой кодекс чести, он соответствовал бы моим стандартам поведения. Вы нарушили этикет и практику нашей профессии, доктор Нишкин, и ваше имя будет вычеркнуто из реестра хирургов, имеющих право работать в этом штате.
Нищкин был возбуждён. Он был в бешенстве. Всю ночь он ходил по кабинету в слепом приступе ярости. Он послал за Ральфом.
— Садись в машину и поезжай к профессору Эррингтону. Попроси его с женой приехать ко мне. У меня есть сведения, которые я могу рассказать об их пропавшем мальчике.
Роза Ху Сон слушала это с растущей тревогой. Она умоляла Нишкина не посылать за родителями номера 2, но он её отшвырнул.
Ральф уехал к профессору и передал сообщение доктора. Ошеломлённый, не верящий, Эррингтон слушал.
— Я не поеду. Это какая-то уловка.
Но его жена, хватаясь за соломинку, настояла на визите.
— Останься с Вирджинией, Ральф, пока мы не вернёмся. Я не могу рискнуть оставить её одну, даже со слугами в доме, — сказал Эррингтон. И они поехали в дом Нишкина. Тот ждал их перед открытой дверью и провёл в кабинет.
— Не могу поверить, Нишкин, что, хотя мы с вами плохие друзья, вы настолько жестоки, чтобы вселить в нас надежду. У вас есть какая-нибудь новая информация?
Нищкин покачал головой.
— Возможно, новая для вас. Ваш сын жив.
Мэри покачнулась и упала бы, но муж подхватил её.
— Вы уверены в этом? — хрипло спросил он.
— Абсолютно. Вы сегодня показали себя догматиком, профессор. Вы бросили мне в лицо, что все мои утверждения, было ложью, что невозможно изменить наследственные характеристики ребёнка. Я собираюсь вам кое-что показать.
Он вынул ключ из ящика.
— Пожалуйста, следуйте за мной, — сказал он.
Они последовали за ним молча, сбитые с толку, в сердце Мэри Эррингтон нарастал страх. Они прошли по коридору и подошли к стальной двери.
— Я собираюсь познакомить вас с вашим сыном, — сказал Нишкин. — Я собираюсь доказать вам всё то, что, по вашим словам, невозможно. Я забрал вашего мальчика из его кровати, — он почти выплюнул слова. — Он здесь, — он указал на дверь. — У него нет имени, нет личности. Он Образец №2, животное, монстр, убийца.
Эррингтон уставился на него.
— Вы сошли с ума, — сказал он.
— Я вырастил его, — продолжал Нишкин, — я и эта женщина.
Роза Ху Сон молча стояла позади него.
— Вырастили его, не произнеся при нём ни слова, без какого-либо человеческого воспитания. Обратили его в животное. Они собираются арестовать меня сегодня вечером за убийство второй степени. Вы и ваши проклятые коллеги ждали своего шанса, и теперь я дам им пищу для обсуждения.
Он воткнул ключ в дверь и, распахнув её, хлопнул в ладоши. На свет вышел высокий молодой человек.
— Я бы не торопился называть меня животным, — произнёс он.
Это была правильная речь образованного человека. Если бы там была Вирджиния, она бы сразу узнала в нём Джона Смита. Нишкин впился в него взглядом, его челюсти сжались, а затем он оглянулся на Розу.
— Ты сделала это! – закричал он.
— Да, это сделала я, — выдохнула она. — Я научила его всему — говорить, писать, читать, думать, и когда ты был на востоке, я выпустила его и отправила учиться. Он должен был вернуться до твоего возвращения. Он был моим ребёнком – младенцем, данным мне Богом. А теперь можешь убить меня!
Нишкин был потрясён и потерял дар речи. Затем он обернулся к юноше.
— Но он убийца, — неуверенно сказал он. — Он убил ту девушку...
— Он никого не убивал, — страстно сказала Роза. — Ральф сделал это. Он сын своего отца. Это конец твоим теориям, Тарва. Пусть полиция арестует Ральфа, прежде чем он убьёт другую женщину.
Эррингтон отступил. Внезапно его обожгла ужасная правда.
— Мы оставили Вирджинию с ним наедине, — сказал он и побежал по коридору.

* * * * *

Ральф, оставшийся с девушкой, завёл с ней непринуждённую беседу.
— Интересно, что хочет рассказать вашим родителям дядя Тарва?
— Вы думаете, он действительно что-нибудь знает? — с тревогой спросила Вирджиния.
Ральф пожал плечами.
— Я тоже в догадках. Дядя — интересная птица.
Он бесцельно прошёлся по большой гостиной, взял книгу и снова положил её.
— У вас в доме много слуг? – спросил он.
— Сегодня только двое, шофёр и повар. Папа позволил остальным пойти в город посмотреть фильм.
Ральф на мгновение задумался.
— Интересно, могу ли я увидеть вашего шофёра?
— Я позову его.
— Не стоит, я сам пойду и найду его.
Он вышел из комнаты в кухню и обнаружил, что шофёр сидел там в одиночестве.
— Ведь у хозяев есть ещё одна машина, не так ли? Тебе нужно съездить к моему дяде. У меня есть срочное сообщение, которое я забыл ему передать. Ты скажешь ему, что я купил лошадь, и что она будет доставлена завтра утром.
Шофёр засомневался.
— Я не могу выйти, сэр. Я обещал профессору не выходить из дома…
— Ерунда! Я здесь, и смогу защитить девушку в любом случае.
Шофёр ухмыльнулся.
— Ну, я тоже чего-то стою, — сказал он. — Я выигрывал чемпионат по стрельбе из револьвера три года подряд, когда служил в армии, — он похлопал по боковому карману. — Вам оставить этот пистолет?
— Нет, мне он не нужен, — сказал Ральф.
Он вернулся в гостиную.
— Что вы хотели от него? — спросила Вирджиния.
— Я только что вспомнил сообщение, которое хотел отправить своему дяде. Вы не против, чтобы шофёр передал его, не правда ли?
По какой-то причине ей стало немного не по себе.
— Нет, не совсем. А это очень важно для вас?
— В этом нет, пожалуй, особой необходимости, — засмеялся он. – И если вы хотите, чтобы он не...
— Нет, нет, конечно. Я совсем не против. Но вы же останетесь, пока они все не вернутся?
— О, безусловно, я останусь.
Последовала небольшая неловкая пауза. Девушка попыталась завязать разговор, но безуспешно. Её била дрожь. Затем она услышала шум машины, отъезжающей от дома.
— Вы собираетесь выйти за меня, Вирджиния?
Она быстро посмотрела на него. Было что-то странное в его тоне, от чего у неё участилось дыхание.
— О чём вы? Вы никогда не просили моей руки, Ральф, — ответила она, помедлив.
В этот момент с сокрушительной силой ей в голову пришла мысль, что она никогда не сможет выйти за него замуж, что в этом замечательном молодом человеке есть черты, делающие это невозможным.
— Я не просил тебя, — медленно сказал он, — потому что не хочу жениться на тебе. Я не хотел жениться и на Эльзе Фардон, я не хотел жениться и на Джанет Грейторн.
Когда он упомянул имя убитой девушки, её охватил ужас. Он смотрел на неё странным, потусторонним взглядом, его губы приоткрылись, его длинное лицо исказилось и напряглось. Потом внезапно он прыгнул на неё, как дикий зверь в человеческом образе, рвал её одежду, царапал её ногтями. Она отчаянно сопротивлялась. В школе её учили элементам джиу-джитсу; она тщетно пыталась вспомнить хоть одно движение и, скорее инстинктивно, чем со знанием дела, отбросила его.
Она выскочила в открытую дверь и побежала вверх по лестнице. Он последовал за ней. Её рука уже была на двери её комнаты, когда она решила, что там тупик, откуда выхода нет. Она помчалась по коридору дальше. В конце был вход в обсерваторию, которую профессор построил прошлым летом. Силы покидали её. С мужеством отчаяния она вскочила на крутую лестницу, мужчина бежал за ней. Один раз ему удалось схватить её за платье, но она вырвалась. Наконец-то она добралась до верха, до плоской платформы под звёздами. Она плотно захлопнула дверь наверху лестницы, но ключ остался внизу. Изо всех сил она сопротивлялась его первым попыткам открыть дверь. Под рукой не было ничего, что можно было использовать в качестве запора. Внезапно он ударил всем своим весом, и дверь распахнулась, отбросив Вирджинию на край парапета. Она закричала, а затем Ральф был уже над ней.
Он увидел огни двух машин, приближающихся к подъездной дорожке. Он должен действовать быстро. Но она была сильной — сильнее, чем он думал. Он поднял руку, чтобы ударить её, но промахнулся. Вдруг его ослепил луч света. Шофёр вышел из машины и подвинул фары так, что они осветили верх башни. На секунду Ральф впился взглядом в этот свет, и именно в эту секунду он стал целью, мимо которой не пролетела бы ни одна пуля из пистолета.
Вирджиния почувствовала, как сильные руки на её горле ослабли, и мёртвое тело рухнуло рядом с ней.

В кабинете доктора Тарвы Нишкина горела одна лампа. Он сидел за своим столом, а перед ним — листы монументального труда, на котором должна была быть основана его слава.
Он был сломлен, опустошён. Тот, кто мог без угрызений совести убивать и мучить, не думал, конечно, о жизнях, которые он разрушил, о сердцах, которые он разбил. Его терзало то, что он оказался не прав; его теории, прошедшие серьёзную проверку, развеялись. На его лице застыло трагическое выражение, когда он медленно рвал страницы одну за другой и бросал их на пол.
Роза Ху Сон наблюдала за ним без жалости и страха, и не двигалась с места, пока не услышала звонок в дверь и не вышла впустить полицию.

Профессор Дорфорд не питал иллюзий относительно себя. Его вводили в затруднение самые разные бытовые дела, и ему посчастливилось, когда после череды некомпетентных людей небеса послали ему весьма способного секретаря средних лет, который сочетал в себе исключительные познания в финансах со способностью точно знать, что хочет сказать профессор в ответ людям, пристающим к состоятельному человеку с просьбами о подписке или благотворительной помощи.

Он хотел бы пойти и дальше, оформив своему секретарю доверенность, которая позволила бы тому выписывать небольшие чеки торговцам, но здесь Гвенн Дорфорд, девятнадцатилетняя дочь, выпускница школы, очень твёрдо вставила своё слово.

— Ну-ну, мой дорогой ягнёночек! — сказала она. А когда к профессору в таком тоне обращались как к милому ягнёнку, он неизменно трепетал.

— Фэллоуилл — превосходнейший человек, — слабо возразил он.

— Мне не нравится мистер Фэллоуилл, и я не терплю его жену, — сказала Гвенн, — но я понимаю, что у меня могут быть предубеждения — и, в конце концов, женщина может быть хорошей женой и при этом быть неприятной для других. Мистер Спунер, управляющий банком, говорит…

— Спунер – просто клоун, — раздражённо сказал профессор. — Я серьёзно подумываю о том, чтобы закрыть свой счёт в банке Грэшем. Э-э-э… оспаривать… э-э… честность Фэллоуилла чудовищно! У него рекомендательные письма от выдающихся людей Австралии и США.

Никто лучше Гвенн Дорфорд не знал, что её отец не проверял эти прекрасные рекомендации, но она не стала приводить этот аргумент в их споре.

Однако в сороковой раз она привела этот аргумент Джонни Бресту, и в сороковой раз Джонни ей посочувствовал. Но с Джонни всё понятно. Он был тактичным, как пристало сотруднику прокуратуры и юристу; и он сочувствовал ей, потому что… Гвенн была очень хорошенькой, и он носил её портрет в портсигаре.

— Этот человек может оказаться вполне приличным, — сказал он. — В Нью-Скотленд-Ярде я попытался узнать, известно ли им что-нибудь о нём, но в полицейском управлении на него ничего нет.

— Мне не хочется, чтобы отец узнал что-то плохое о нём от нас, — твёрдо сказала она. — Фэллоуилл может оказаться самым прекрасным человеком в мире, но то, как папа ему доверяет, заставляет мои волосы встать дыбом! А теперь, Джонни, ты можешь взять меня на долгую прогулку на своём «бойлере».

Джонни Брест был владельцем парового автомобиля, потому что это была единственная машина, которую он мог позволить себе купить. Не то чтобы такие машины дёшевы. Они, безусловно, были редкостью в Англии — настолько редки, что, когда один из них был выставлен на продажу с аукциона, Джонни, зашедший на торги из любопытства, услышав, что автомобиль был предложен по такой смехотворно низкой цене, в момент безрассудства сделал ставку и оказался владельцем машины, о которой никто ничего не знал. Только тогда он открыл секрет её парового двигателя.

Мистер Фэллоуилл наблюдал, как бесшумная белая машина скользнула по подъездной дорожке и исчезла из поля зрения, как это было уже множество раз. Ему становилось легче, когда враждебно настроенная дочь его нанимателя покидала дом, и особенно сильно он почувствовал облегчение в этот день.

Вернувшись к своему столу, он убрал бумаги и отправился на поиски профессора Дорфорда. Когда секретарь вошёл, профессор поднял глаза. Это был серый, согбенный мужчина с неуверенными манерами и умением игнорировать сиюминутное. Фэллоуилл справедливо говорил о нём, что старик жил, намного отставая от окружающего времени; и, безусловно, было фактом, что много дней проходило до того, как Джон Дорфорд узнавал о происходящих событиях.

— А, Фэллоуилл! Заходите, пожалуйста. Не наберёте ли сэра Роланда Филда — Кембридж 99 или 999 — или, может быть, какой-то ещё номер в этом духе…

— Кембридж 9714, — сказал секретарь.

— Конечно! Я был уверен, что вы помните. Не могли бы вы спросить его, не сумасшедший ли я, полагая, что линии натрия исчезали из спектра сегодня утром? Это необычный факт, мой дорогой Фэллоуилл, — когда я мельком просматривал спектр Солнца, эти линии появлялись и исчезали, и в конце концов исчезли совсем на двенадцать минут!

Фэллоуилл наклонил голову, и его лицо приняло выражение изумления. Особенности солнечного спектра ничего для него не значили. В душе он проклинал ненависть своего работодателя к телефону, потому что знал свои ограниченные способности, и научные обсуждения в междугородних переговорах были ему в тягость.

— Конечно, сэр. Вы уже пришли к решению в деле, которое мы с вами обсуждали?

Профессор недоуменно почесал в затылке.

— Напомните… что, Фэллоуилл?

— Я предлагал перевод вашего счёта в Западно-Уэльсский банк.

Профессор Дорфорд вздохнул — он всегда вздыхал, когда деньги были предметом обсуждения.

— Да-да, конечно, Фэллоуилл. Совершенно согласен и обязательно последую вашему совету. Я сделаю перевод — когда?

— В субботу, это конец месяца, — предложил Фэллоуилл.

Даже Гвенн неохотно признавала финансовый гений мистера Фэллоуилла, что было по сути справедливо. Ибо под разными именами и в разных странах он так манипулировал финансами доверчивых инвесторов, что время от времени ему приходилось вносить поразительные изменения в свой внешний вид. А теперь он оказывал профессору огромную услугу. Предвидя промышленный спад, он убедил своего работодателя превратить в деньги всё, кроме государственных акций.

— В субботу? Да, — сказал профессор. – А когда суббота?

— Завтра, — ответил секретарь. – Акций Брайтонской железной дороги осталось только три. Мы вовремя избавились от них! Я подсчитал сегодня, что, если бы вы не начали продавать, когда я предлагал, вы бы потеряли восемь тысяч. Вы не можете ошибиться, всё обналичив. Краткосрочные ссуды приносят очень небольшие проценты, но у вас есть деньги, чтобы выйти на рынок, когда он достигнет дна.

— Совершенно верно, — ласково пробормотал мистер Дорфорд. — Я очень вам признателен, Фэллоуилл. А теперь — вы позвоните сэру Роланду?

Прежде чем сделать звонок, дюжий секретарь собрал в уме все свои знания о спектре. Он знал, что когда солнечные лучи проходят через призму, они отбрасывают на экран полосы разноцветного света. Он знал, что существует сложный прибор, показывающий в цвете радуги яркие и тёмные линии, указывающие на присутствие на Солнце определённых элементов. Чтобы идти в ногу с требованиями своего работодателя, он, с трудом, изучил различные учебники по этому предмету и поэтому знал, что натрий является одним из наиболее важных солнечных элементов.

Через некоторое время он позвонил сэру Роланду, и этот пожилой джентльмен, который разделял неприязнь своего коллеги-учёного к телефону, был в своём самом раздражительном настроении.

— Что такое? Натрий — кому нужен натрий? Этот профессор Дорфорд! Что вам нужно, друг мой?

— Профессор хочет знать, заметили ли вы отсутствие линий натрия в спектре, — вежливо сказал Фэллоуилл.

— Нет, не заметил, — отрезал тот. — И он не видел! Какая-то ошибка. Вернитесь и расскажите ему об этом!

Бух! телефонная трубка упала на рычаг, и Фэллоуилл вернулся к своему работодателю, чтобы сообщить о результате разговора. Профессор Дорфорд нервно потёр подбородок.

— Возможно, я ошибся, — сказал он. — Возможно, это был какой-то обман зрения, но определенно линии натрия исчезли в одиннадцать шестнадцать сегодня утром.

— Замечательно, сэр, — вежливо сказал Фэллоуилл.

Он жил в Западном Кенсингтоне и поехал домой на метро. Его ум был настолько занят возможностями, которые открывались завтра, что, хотя он читал вечернюю газету, он не понимал ни единого слова, пока его взгляд не привлёк заголовок: «Чрезвычайная блокировка движения». А потом цифры 11:15 загипнотизировали его.

Сегодня в 11:15 в центре города произошла необычная пробка. По удивительному совпадению три автобуса остановились без видимой причины в самой узкой части Чипсайда, и их нельзя было сдвинуть с места четверть часа. Так как был час пик, улица вскоре заполнилась остановившимися машинами. Само по себе это могло стать не столь примечательным, но то же самое явление наблюдали на Стрэнде, на Ладгейт-Хилле и в других частях города.

Он ждал перед выходом, когда вагон замедлится на станции Южный Кенсингтон, и кондуктор, которого он знал в лицо, посмотрел на газету в его руках.

— Странное дело, эта остановка движения, — сказал он. — Это случилось и здесь, внизу.

— В метро? — удивленно спросил Фэллоуилл, и мужчина кивнул.

— Да, мы остановились, и весь свет погас. Кто-то сказал мне, что это была магнитная буря. Я знаю, что телеграфные линии тоже не работали.

— Странно, — согласился Фэллоуилл и пошёл домой помогать жене собирать вещи.

* * * * *

Гвенн Дорфорд, как правило, не видела своего отца до обеда. Он рано вставал и обычно запирался в своём кабинете до полудня, где по заведённому правилу ему не мешали. Она проходила мимо его комнаты за час до обеда и, увидев открытую дверь, заглянула к нему. Профессор стоял у окна, засунув руки в карманы, и мрачно смотрел на залитую солнцем улицу.

— Доброе утро, папа. Ты разве не работаешь?

Он вздрогнул и оглянулся.

— Нет-нет, моя дорогая, — сказал он немного нервно. — Я… э-э… не работаю. Мне нужно уехать. А кто это там? — он посмотрел мимо неё. — О, это вы, Джонни. Входите, входите. Вы останетесь отобедать?

— Я отвожу Гвенн в Хэмптон-Корт, — сказал Джонни Брест.

— Ах, да! Конечно, я помню.

Дорфорд взглянул на часы, и по какой-то необъяснимой причине девушка почувствовала лёгкий укол тревоги.

— Где мистер Фэллоуилл? — спросила она.

— Ушёл в банк, — хрипло сказал профессор. — И, Гвенн, натриевые линии снова исчезли. Замечательно! Натрий исчез с Солнца!

— Почему мистер Фэллоуилл пошёл в банк? — спросила она, на данный момент не заинтересовавшись натрием и его странным поведением.

Профессор умоляюще посмотрел на девушку.

— Я думаю, что я сглупил, Гвенн. Удивительно, что я так думаю, но я так думаю. Хотя я уверен, что Фэллоуилл чист как белый день, но…

— Что ты наделал? — быстро спросила она.

— Я дал ему… э-э… чек на восемьдесят четыре тысячи фунтов — он переводит мой счёт, — сказал профессор, и рука, поднесённая к его рту, дрожала. — Видишь ли, у меня много движимого капитала, и Фэллоуилл подумал, что ему было бы лучше в другом банке.

Она ахнула.

— Ты выписал ему чек? Но выдаст ли такие деньги мистер Спунер?

— Я также написал верительное письмо. Позвонил Спунер, чтобы спросить, всё ли в порядке, и я сказал «да».

— В какой банк нужно было перевести счёт, мистер Дорфорд?

— Западно-Уэльсский.

— Мы всё легко узнаем, — сказал Джонни и взял трубку. Он долго дергал рычаг, а затем сообщил: — Ваш телефон не работает.

— Я знаю. — Профессор кивнул. — Я пытался дозвониться в банк пять минут назад.

Он всё ещё смотрел в окно, казалось, его мысли были сосредоточены на бесплодных попытках шофёра завести машину на противоположной стороне дороги.

— Как странно, — сказал он.

— Но, отец, почему бы тебе не поехать в банк и не спросить?

— Я думал об этом, — сказал он. — На самом деле, я послал Мэри за такси, и вот жду её.

В дверях появилась разгорячённая и взволнованная горничная.

— Такси не ездят, сэр, — выдохнула она.

— Как это? Что вы имеете в виду?

— На улице полно такси и других машин, но все они стоят на месте! Они не заводятся, сэр. И будьте любезны, сэр, ни один из телефонов не работает... Прохожий сказал мне, что электрические огни тоже погасли...

* * * * *

С пухлой пачкой банкнот во внутреннем кармане мистер Фэллоуилл выехал из города, проявляя ту осторожность, которая, чему он давно научился, была не лишней. Раздражённый дорожный полицейский мог иметь решающее значение для успеха или провала его плана. Оказавшись за Барнсом и выехав из Кингстона, он поднажал на педаль газа, и большая машина с рёвом помчалась по портсмутской дороге со скоростью шестьдесят миль в час. За Кобхэмом нужно было преодолевать холм, и, достигнув гребня, он на полной скорости бросил машину вниз по крутому склону.

А потом он что-то услышал и нахмурился. Двигатель затих, и машина только лишь под собственным весом по инерции катилась под гору. Если у него и были какие-либо сомнения, они отпали, когда он оказался у подножия склона. Небольшой подъем на сотню ярдов замедлил машину, и ему пришлось нажать на тормоза, чтобы машина не поехала назад. К счастью, в пределах ста ярдов находилась придорожная гостиница, и, сделав безуспешную попытку завести машину, он направился к гостиничному зданию.

К своему облегчению, он увидел провод, соединяющий дом с основной телефонной линией.

— Я хочу позвонить в Гилфорд… — начал он.

Хозяин покачал головой.

— Телефон не работает, — сказал он. — По крайней мере, это было минуту или две назад, когда я пытался дозвониться до Эшера.

Сердце Фэллоуилла упало.

— Где найти другой ближайший телефон? – спросил он.

— В пределах шести миль нет ни одного, — сказал домовладелец. – А что у вас случилось?

— Моя машина сломалась, но мне обязательно нужно быть в Саутгемптоне через два часа, — сказал Фэллоуилл.

Он был в отчаянии, но решил рискнуть дать полиции эту зацепку, которая в конечном итоге приведёт их в Саутгемптон. Затем, к его облегчению он услышал:

— У меня здесь есть старый драндулет, который довезёт вас в Гилфорд. Там вы сможете взять напрокат машину, — сказал хозяин гостиницы, и Фэллоуилл готов был заключить того в объятия. В Гилфорде, благодаря его дальновидности, ждал спасительный автомобиль.

Он последовал за хозяином во двор, где под навесом стояла ветхая машина, и вместе они вытолкнули развалюху во двор конюшни, в то время как поспешно вызванный юноша натягивал своё пальто.

— Отвези этого джентльмена в Гилфорд. Где вы оставили свою машину, сэр?

— У подножия холма.

— Я отгоню её, — сказал домовладелец. — Вы сможете справиться о ней на обратном пути.

Юноша забрался на водительское сиденье, и Фэллоуилл последовал за ним в машину.

— Гм… Я не могу заставить её завестись! — сказал удивлённый шофёр несколько минут спустя.

Ни стартер, ни заводная ручка не возымели ни малейшего эффекта, и через четверть часа побледневший Фэллоуилл осел на землю.

* * * * *

В тот день произошло множество странных вещей. Улицы и дороги Англии были запружены бесполезными автомобилями. Каждый электротранспорт, над землёй и под землёй, остановился, и из чёрных туннелей тёмных станций метро хлынули вереницы испуганных пассажиров.

Джонни Брест проехал на своей паромашине по Уайтхоллу. Зрелище было потрясающим. Автомобили, автобусы, большие грузовики, крошечные мотоциклы стояли заброшенными, а тротуары были забиты их пассажирами.

Он узнал от технического эксперта, который вместе с начальниками полиции был вызван на совещание в министерство внутренних дел, что нигде не работали ни телефон, ни телеграф.

А потом Джонни увидел на столе своего начальника большой магнит и задумался, зачем его принесли.

— Посмотрите на это! — сказал начальник и, взяв магнит, прижал его к небольшому канцелярскому ножу.

— В чём дело? — недоуменно спросил Джонни. — Кажется, сталь не притягивается магнитом.

— Он потерял свои свойства по какой-то странной причине, — сказал начальник. — Вот почему улицы заполнены стоящими машинами. Каждый кусок металла в мире размагничен!

Молодой человек долго не мог понять смысла этого простого утверждения.

— У нас и раньше бывали электрические бури, — сказал технический эксперт. — Штормы, которые по тем или иным причинам нарушали телеграфную связь. Но это ещё хуже. Электричество, созданное и применяемое человеком для своих целей, перестало существовать. Связь по стране практически прекратилась.

— Но железные дороги работают.

Эксперт усмехнулся.

— Они, конечно же, работают, — сухо сказал он. – Но поезда должны сигнализировать о себе от станции к станции, и, поскольку телеграфная служба не работает, поезда будут ограничены двумя или тремя в день на главных линиях, пока мы не сможем организовать какой-либо метод сигнализации с помощью семафора. В небе нет самолётов — авиасообщение Лондон-Париж вышло из строя в десять сорок пять, и мы можем только надеяться, что лайнеры приземлились без происшествий — нет никаких средств узнать

Позже стало известно, что корабли вынуждены ощупью искать путь в порты, их компасы перестали работать. Даже компас гироскопа, который зависел от маленького электродвигателя, не имел никакой ценности в новых и странных условиях.

В воскресенье кабинет министров, распущенный на выходные, прибыл в город. Премьер приехал из Йоркшира на специальном поезде, который добирался двадцать шесть часов. К счастью, министр внутренних дел приехал из Девайзеса на паровой карете.

В воскресенье газеты не выходили — все процессы зависели от электрического тока, а электростанции не работали. Освещались только улицы, газовыми фонарями. В понедельник утром паровая пресс-машина распространила важную новость.

Учёные обнаружили, что на Солнце происходит необычайная революция. Линии натрия исчезли из спектра, и это удивительный факт. По какой-то причине, которую не могут понять самые сильные умы в мире, натрий был поглощён каким-то другим элементом, спектр Солнца обнаруживает удивительные химические изменения в его составе. Ограниченное почтовое обслуживание будет осуществляться на паровых тракторах, и министр транспорта мобилизует всех лошадей в стране для облегчения действия главных железных дорог. Прилагаются все усилия для обеспечения снабжения продовольствием. Однако страна должна смириться с возможностью того, что то, что мы знаем и называем электричеством и применялось для служения человечеству, может никогда не вернуться к использованию в течение жизни нынешнего поколения. К счастью, очень немногие из наших угольных шахт оборудованы под электрические процессы, и все, за исключением десятка, работают на полную мощность, чтобы удовлетворить возросшие потребности газовых заводов.

В понедельник, когда открылась фондовая биржа, все стали свидетелями бурных событий. Нефтяной рынок пережил самый необычайный обвал в своей истории, несмотря на предупреждения о том, что странное поведение Солнца практически не влияет на эту сферу экономики. Акции железнодорожных компаний подскочили на слухах об успешном внедрении нового метода световой сигнализации в западном регионе. Но самый сенсационный прорыв произошёл на рынке газа. Здесь акции взлетели до невероятных цен.

Совершенно невозможно было узнать, что происходит в других частях земного шара. Кабельная и радиосвязь прервались.

* * * * *

Профессор Дорфорд остался без денег. Перед ним простиралась перспектива, которая довела бы обычного человека до отчаяния, но в новой мировой проблеме его личное несчастье было настолько незначительным, что потерялось из его виду.

На четвёртую ночь после солнечной катастрофы прибыл Джонни Брест, чтобы сообщить последние новости.

— Фэллоуилл всё ещё где-то в сельской местности, — сказал он. — Автомобиль застрял на портсмутской дороге, недалеко от «Красного льва», в тот день, когда пропало электричество, и хозяин опознал Фэллоуилла — к счастью, я остановился у гостиницы, чтобы набрать воды для моей великолепной машины. Мне предложили тысячу фунтов за неё, между прочим.

— Думаешь, его найдут? — спросила девушка быстро.

— Конечно. Он прячется в окрестностях Гилфорда. Полагаю, для профессора не будет большим ударом, если деньги не удастся вернуть?

Она кивнула.

— Сейчас он настолько поглощён этим жалким натрием, что не понимает, что погиб, — сказала она. – Слышишь?

Из кабинета доносился громкий голос.

— Сэр Роланд Филд, — сказала она. — Он приехал – только не смейся, Джонни — на паровом катке! Из Кембриджа нет поездов.

— Нет сомнений, — с некоторым удовлетворением говорил в тот момент профессор Дорфорд, — что единственные места, не пострадавшие от этого солнечного возмущения, — это дикие поселения Африки.

— Но почему натрий? — прогремел сэр Роланд.

Он был вспыльчивым стариком, считавшим это явление природы прямым оскорблением, нанесённым ему.

— Почему натрий, мой дорогой друг? Если бы железо исчезло с Солнца, или магний, или любой другой проклятый элемент, я мог бы понять, но почему натрий? Какого чёрта натрий так повлиял на электричество?

— Не знаю, — признал Дорфорд.

— Конечно, вы не знаете! — взревел старик. — Это абсурд! Нет в мире учёного, который не сказал бы вам, что это абсурд! Вот если бы это было железо или никель...

— Разве невозможно, — прервал его профессор Дорфорд, — что исчезновение натрия вызвало, скажем так, какое-то химическое превращение, которое мы ежедневно наблюдаем в наших лабораториях, и могло бы…

— Нет, сэр, это невозможно! — проревел сэр Роланд.

Джонни прислушался и усмехнулся.

В последние дни он был очень загружен работой. Его паровая машина стала одним из самых популярных средств передвижения в стране. Его прикомандировали к разведывательному отделу военного министерства. И поскольку войска повсюду были приведены в боевую готовность — охраняли продовольственные склады и усиливали полицию, на которую затемнение городов Англии ложилось дополнительным бременем, — у него оставалось мало свободного времени.

На следующий день он выехал в Винчестер с депешами к командующему войсками. Был чудесный день, и, глядя вверх на безоблачное сияние солнца, он с трудом мог поверить, что этот добрый друг нашего мира так низко обманул человечество.

В восьми милях от Винчестера он увидел блеск небольшой речки справа от себя и группу приземистых заводских зданий. И задумался, кто же решил заложить промышленное предприятие в самом сердце приветливой сельской местности. А потом он увидел фигуру, бредущую в тени живой изгороди. Его легко было спутать с обычным бродягой, настолько грязным и испачканным был мистер Фэллоуилл, потому что страх быть обнаруженным удерживал его в лесу до этого момента.

Осознав огромные преимущества, которые дало ему отсутствие связи и основного транспорта, он осмелел. Никакие сообщения не могли предупредить полицию о городах, через которые он проезжал, никакие быстрые машины не могли его догнать. Он предположил, что его жена находится в море и в безопасности, а он сам был достаточно изобретателен, чтобы найти способ побега. Он прикоснулся к пачке с новенькими банкнотами в нагрудном кармане и улыбнулся.

А потом он услышал тихое урчание паромашины и резко обернулся. Когда Джонни спрыгнул на землю, Фэллоуилл перепрыгнул через изгородь и полем побежал к речке.

В тот же момент Джон Брест погнался за ним. Он был моложе, более атлетичен, но мужчина быстро оторвался от него. Фэллоуилл добрался до берега реки и остановился, ища способ переправы. Он не умел плавать, да и лодки не было. Он неуверенно огляделся. В нескольких сотнях ярдов поодаль находилось что-то вроде фабричного здания, а чуть ниже через реку перекинута толстая верёвка, поддерживаемая с обоих берегов железными опорами.

Прыгнув на буксирную тропу, он добрался до первой опоры, подтянулся и, зацепившись за трос, стал перебираться через реку.

К тому времени, как преследователь добрался до первой опоры, Фэллоуилл уже был на другом берегу. Джонни наблюдал за ним и увидел, как тот протянул руку, чтобы ухватиться за вторую опору.

Не было ни крика, ни другого звука, только вспышка белого света, и Фэллоуилл упал на землю кучей дымящейся одежды.

Когда Джон Брест, переплывший реку, подошёл к нему, секретарь был мёртв, а пачка банкнот в его кармане обуглилась. Потому что Фэллоуилл всё ещё держался за силовой кабель в тот самый момент, когда учёные всего мира увидели, что линии натрия возвращаются в спектр Солнца.