7. К сожалению, это случилось: 27 марта 2006 года и Польша, и весь мир потеряли великого писателя и самобытного философа – на 85-м году жизни скончался Станислав Лем. Журнал откликнулся на скорбное событие написанной Мареком Орамусом статьей (стр. 4—5), которая называется:
Станислав Лем был великим и, пожалуй, недооцененным народным достоянием. В принципе не известно, как мог возникнуть такой феномен в отсталой de facto в научном и техническом отношении стране. Нам очень повезло, что мы могли читать его в оригинале.
До Второй мировой войны фантастика в польской литературе не имела ни крепких традиций, ни богатой репрезентации относительно количества авторов или произведений. Усилия Антония Смушкевича, который в монографии “Zaczarowana gra/Волшебная игра” искал следы проявления научной фантастики в нашем литературном прошлом, или авторов-составителей антологии “Polska nowela fantastyczna/Польская фантастическая новелла”, где представлены некоторые исторические достижения этого литературного направления, не меняют того удручающего факта, что с этой точки зрения мы отставали от мирового авангарда. Согласно моей оценке, польская фантастика после Второй мировой войны остановилась где-то на уровне Герберта Уэллса или историй об одиноких изобретателях и безумных ученых, меняющих мощью своих новаторских научных и технических достижений облик цивилизации. Такая ситуация длилась вплоть до выхода на сцену Станислава Лема, который в одиночку, не опираясь на поддержку критики или коллег по перу, засыпал пропасть, отделявшую нас от мировой фантастики. При этом он не вдохновлялся также ни отечественной наукой, но отечественной же техникой, поскольку откуда было взяться той и другой в разрушенной войной стране.
Понятно, что Лем свершил сей титанический труд не сразу. Должно было пройти 15 лет с его фактического дебюта в жанре (“Człowiek z Marsa/Человек с Марса”, 1946), чтобы читателям и критикам стало ясно, что появился выдающийся писатель. На очень плодотворной для Лема грани 50-60-х годов им был возведен фундамент корпуса его произведений, в который вошли те из них, которые считаются ныне классическими и с которыми в последующие десятилетия идентифицировалось его имя: “Powrót z gwiazd/Возвращение со звезд”, “Eden/Эдем”, “Solaris/Солярис”, “Niezwyciężony/Непобедимый”, “Dzienniki gwiazdowe/Звездные дневники”. Из созданных в это время “Сказок роботов/Bajki robotów” вскоре родилась бессмертная “Cyberiada/Кибериада”.
Лем не только не уступал мировым тенденциям в сочинении рассказов о будущем, но и очень скоро принялся придавать этим тенденциям такие качества, которых до него мировая фантастика не знала. Фантастический гротеск Лем вознес на такую высоту, что писателя без особого преувеличения можно счесть его отцом. “Cyberiada” – это бриллиант сам по себе, как и мой любимый “Kongres futurologiczny/Футурологический конгресс”, а также рассказы и повести с бесстрашным Ийоном Тихим в главной роли. Он брался за выполнение таких заданий для научной фантастики, которые казались головоломными – таких, как повествование о расшифровке письма, посланного со звезд, наблюдаемого с точки зрения математического гения (“Głos Pana/Глас Господень”), имитация лекций суперразумного компьютера (“Golem XIV/Голем XIV”) или рецензирование несуществующих книг (“Doskonała próżnia/Абсолютный вакуум”); в этих рецензиях он представлял читателям невероятные замыслы с пограничья науки, футурологии и философии, а также развенчивал литературные течения вроде nouveau roman. Лем следил за движением мировых научных фронтов, стараясь знакомиться со всеми новинками в науке и технологии, и, опираясь на это, формулировал прогнозы, в значительной мере оправдавшиеся ныне. Вспомним здесь хотя бы о вскармливаемых в компьютере цифровых организмах из рассказа “Non serviam”; не миновали и два десятилетия, а эта идея уже дождалась реализации в западных научных учреждениях.
Таким образом, Лем не только вывел жанр НФ из польского захолустья на мировые пути-дороги, но также и сам в одиночку заменял целый батальон писателей, потому что умел все. Филип Дик, который столкнулся с творчеством Лема при оказии издания у нас его романа “Ubik/Убик” (Лем включил этот роман в состав недолго существовавшей книжной серии “Stanisław Lem poleca/Станислав Лем советует”), всерьез отрицал его существование. По его мнению, автора «Астронавтов» сотворил КГБ, потому что не может такого быть, чтобы один человек располагал такой всесторонностью и свободой в разработке тем и плодотворностью в различных видах и жанрах литературы. Дик, один из выдающихся американских писателей ХХ века, а может быть и самый выдающийся, в ходе собственной литературной работы видел, какого «многоборья» требует НФ, поэтому знал, что говорит. А сам Лем как-то сказал, что достаточно его встряхнуть, чтобы «закишело логарифмами» — настолько перенасыщен он был наукой.
В годы моей молодости Станислав Лем был несомненным гуру этой литературы. Плоды его творчества мы знали вразбивку, кидались на каждую новинку, подписанную его именем, в частных разговорах даже «говорили Лемом». Те писатели, которые дебютировали в 1970-х годах и позже, чувствовали необходимость определения своего отношения к Лему, потому что автор «Гласа Господнего» не только на голову превышал их замыслами, но также очень высоко установил планку исполнения, «завысил уровень», как говаривали на учебных курсах. Хотя он жил в той же, что и они, стране, и редко выезжал, жил как бы в башне из слоновой кости, к нему трудно было попасть, он не братался с коллегами, не участвовал в фэновском движении. Некоторые обижались на него за это; не случайно Лем оказался, например, не достойным награждения премией имени Зайделя. Во время проведения Полкона в Кракове фэны все же превозмогли себя и решили присудить ему специальную премию. Понимая, что писатель не придет на церемонию вручения премий, они привезли статуэтку ему домой. Лем встретил их без особого энтузиазма. «Принесли мне что-то похожее на колотушку для убоя свиней, поэтому я тут же отнес ее на кухню» — рассказывал он мне об этом позже.
В какой-то момент на мое восприятие творчества Лема повлиял тот факт, что я сам стал автором литературы этого жанра. Это углубление в литературу в практическом отношении позволило мне полнее оценить класс писателя и изощренности используемых им средств. Можно сказать, что тогда, в 70-80-х годах, мы все находились в тени Лема, и обойти его стороной было невозможно, потому что он возвышался на горизонте как гигантский монумент. То, что мы писали, вырастало в значительной мере из Лема и из сопротивления Лему, но он всегда был для нас точкой отсчета. Мы были также ему благодарны: хоть мы и слабо разбирались в достижениях и тенденциях западной фантастики, но благодаря Лему не имели комплексов. Лем был для нас вратами в НФ-литературу, он нас снабдил паспортами этой заколдованной страны, благодаря чему мы не чувствовали себя там убогими родственниками. Его творчество возвышало также нас хотя бы потому, что мы говорили на том же языке и читали Мастера в оригинале, в полной мере наслаждаясь его словесными играми и особым юмором. «Тетку паровоза на шницелях прокатить» — повторяли мы с любовью, а стихи Электрибальта доводили нас чуть ли не до метафизических переживаний. Насколько мне известно, следующие поколения писателей не пережили такого очарования Лемом, они им пренебрегали или и вовсе его отвергали. Не завидую им в этом «высвобождении», считаю, что они в чем-то существенном себя обеднили.
Позже некоторых из нас стал раздражать его непримиримый атеизм: «Я не могу дать согласия на существование какого бы то ни было Бога». В те времена, когда триумфировал подход Иоанна Павла II, столь далеко зашедшая религиозная отрешенность Лема виделась мне находящейся не на месте. Мне казалось, что этим обедняется его творчество, лишенное существенного элемента. Лех Енчмык оценил это со свойственной ему бескомпромиссностью следующим образом: «Парень выбрасывает из мозаики важнейший элемент и удивляется тому, что у него ничего не стыкуется». Где-то в начале XXI века мне начало казаться, что Лем смягчается, а его непримиримость относительно Бога уступает более благосклонным раздумьям. Когда я спросил его об этом в ходе одной из наших с ним бесед, он устроил мне головомойку. Да, он знает, что окупается скорее вера, чем неверие – сказал Лем, имея в виду, вероятно, пари Паскаля – но не станет менять свои взгляды на старости лет и переходить в ислам или какую-либо другую религию. Смерть неотвратимо кладет всему конец, после нее ничего уже нет. Интересно, стал ли бы он теперь, когда оказался по той стороне, с той же настойчивостью отстаивать свое мнение.
Трурль и Клапауций, пара механических конструкторов из «Кибериады», всегда казались мне двумя сторонами личности Лема. Первый – вспыльчивый, искусный в своем ремесле, но вечно попадающий из-за своей горячности в неприятности. Второй – холодный скептик, который ко всему подходит с крайней осторожностью. Хотя в повседневном быту Лем вел себя скорее как Клапауций, по моему мнению он всегда имел в себе нечто от Tрурля – упрямого, несносного, старавшегося любой ценой настоять на своем.
Теперь Трурль и Клапауций мертвы. Но равным образом я мог бы написать: Пиркс и Ийон Тихий мертвы. Когда умирает писатель, все его герои окончательно умирают вместе с ним (правда Пиркс погиб в последнем романе Лема «Фиаско», но во власти писателя лежало его воскрешение или представление неизвестных эпизодов из его прошлого. Теперь мы отрезаны от этой иллюзорной возможности).
Таким образом герои Лема умерли вместе с ним, и оказалась завершенной большая глава польской фантастики. Однако ныне видно, что к подобному выводу можно было прийти уже в 1988 году, когда Лем официально объявил о своем расставании с беллетристикой, отсылая сам себя на писательскую пенсию. Он, правда, писал статьи, давал интервью, которые слагались в целые книги, вырабатывал прогнозы и диагнозы, показывая в каком направлении движется молох цивилизации, но раздел беллетристики оставался для него замкнутым на ключ, а немногочисленные попытки возвращения, особенно в короткой форме, терпели неудачу. Писатель в конце концов признался в разговоре со Станиславом Бересем, что под старость опасался упадка литературной формы и предпочел вовремя уйти с литературной сцены. Это дилемма, которую вынуждены решать большие мастера спорта, особенно боксеры – когда им сойти с ринга: на вершине славы или только после сокрушительного нокаута. Лем решил эту дилемму путем перестраховки, отказавшись от сюжетной прозы, выдуманных героев и ситуаций.
Что касается меня, я всегда считал это решение преждевременным, если не ошибочным. Когда я спрашивал о нем писателя, он объяснял, что имел на него право, что он свое написал, что ему уже наскучило придумывание сюжетов, что он предпочитает высказываться в публицистике. Все это правда – и все же я считал (и продолжаю считать), что писатель такого ранга, одаренный талантом такой величины и интенсивности, находится как бы на общественной службе и перестает быть находящимся лишь в своей собственности. Он становится чем-то вроде общественного достояния и, пока у него хватает сил и воображения, не должен выпускать перо из пальцев. Хотя Лем пользовался этим пером, сочиняя статьи и эссе, существует все же разница между художественным произведением и тем, что пишется с пылу, с жару, между завтраком и полдником, рассуждениями на различные темы. Другими словами, я упрекал моего любимого писателя в том, что он всплыл на литературную мель и в какой-то момент – слишком рано – отослал себя на позицию наблюдателя.
Последствием этого поспешного решения оказалось то, что Лем с начала 1990-х годов стал превращаться в живую окаменелость, в классика, почившего на лаврах и – если продолжить пользоваться спортивной терминологией – перестал бить жизненные рекорды. Я видел в этом проявление мелочности, разочарования тем фактом, что, несмотря на несомненные достижения, он не пользовался особой любовью и был не слишком высоко возносимым под небеса. Существовали ли поводы для такой обиды? Несмотря на перевод его произведений на 41 язык и продажу 27 миллионов книжных экземпляров, Лем не дождался ни одного великого бестселлера, который прославил бы его во всем мире и last but not least обсыпал долларами. Ему кошмарно не повезло с кинематографистами. Однако, не сочиняя новых произведений, он перестал подогревать интерес к уже написанным и принимать участие в тех изменениях, которым подвергалась научная фантастика. Его писательство всегда черпало многое из достижений науки, из великих открытий и научных дискуссий. Проблематика его творений осталась, правда, живой, но старосветские сценография и техника по мере того, как текли годы, все более ассоциировались с Жюлем Верном.
Вероятно следует согласиться с тем мнением Малгожаты Шпаковской, что Лем был хорош в железках и механических устройствах, но, по правде говоря, электроники не понимал. Она казалась ему несколько более сложным продуктом слесарного ремесла, из которого он вытащил все, что удалось, но в дальнейшем нужно было уже менять подход. Поэтому возможно, что под конец 80-х годов XX века Лем уже не чувствовал перемен в лоне цивилизации, не принимал их и не понимал. Продуцируя свои анализы и прогнозы, он полагал, что следит за главными направлениями перемен, хотя de facto находился на паркинговой орбите. Его звезда все более тускнела, ослабевало восприятие его произведений, и в конце концов пришло поколение, которое отправилось в поисках науки и развлечения к другим писателям. А может, если бы не было этих 17 лет на битом стекле, увядания Лема и вовсе бы не случилось?
Надо же было такому статься, что через три дня после смерти Лема мне пришлось отправиться за покупками в большой супермаркет. Там я из любопытства заглянул также в книжный отдел. Среди множества книг на полках не было ни одной его авторства.