Дни у жузгов были похожи один на другой. Начинались они рано, решетчатый круг в центре купола еще оставался темно-синим, когда поднималась Калима. Женщина снимала веревку со своего запястья, туго приматывала Юркины руки к изголовью кровати и спутывала ему, точно лошади, ноги. Он просыпался от ноющей боли и тихонько возился, пытаясь устроиться удобнее. Лечь уже не получалось, додремывал сидя.
Калима уходила на дойку. Первое время в ее отсутствие Юрка пытался развязать узлы зубами, но только затягивал их сильнее. Путы врезались в кожу, руки опухали и долго ныли. Он пробовал перегрызть веревки, свитые из конского волоса – не поддавались, а рот наполнялся солоноватой, с кровью, слюной. Как-то от его возни проснулся Азат. Бесшумно подошел, остановился, глядя на пленника. Юрка думал, ударит, но жузг только проверил путы.
Возвращаясь, хозяйка приносила бурдюки и ведра, пахнущие молоком. К этому времени решетчатое отверстие на потолке светлело. Калима разрывала угли, схороненные под слоем пепла. Из мешка доставался сухой навоз, его деятельно стаскивал днями Ичин. Разгорался кизяк не хуже бересты. На треножник вешался котел и Калима переливала туда молоко. Пока оно нагревалось, женщина замешивала хлеб. Юрку от этого зрелища мутило, он отворачивался, а то потом кусок не лез в горло. Калима оголяла колено, и на нем мяла сероватый комок теста, тискала в ладонях, шлепала об ногу. После лепешка укладывалась на смазанную жиром сковороду, накрывалась сверху второй и засовывалась в огонь. Закипевшее молоко сливалось в ведра. Женщина священнодействовала, высоко поднимая половник и сбивая пенку. Загустевшая к следующему утро, пенка становилась лакомством для Ичина.
Воздух в юрте нагревался, жаром тянуло от очага. В котле потрескивали зерна пшеницы, брызгалось и шипело раскаленное масло. Калима собирала сумку для Азата, укладывала в нее свежий хлеб, сыр, мясо и твердые шарики из сухого творога – курт.
Просыпался Ичин, возился под боком у старшего брата, зная, что пока тот не встанет, завтракать не дадут. Юрка ждал пробуждения хозяина с не меньшим нетерпением.
Азат отвязывал пленника, снимал с ног путы и выводил из юрты. Цепочку он вешал себе на пояс. Юрка сердился, просил хотя бы тут отпустить его. Жузг не соглашался. Организм тоже отказывался терпеть.
На мытье отводилась пара минут, долго плескаться в воде было не в традиции у степняков. Через пару-тройку дней Юрка стал так же грязен, как и остальные. Волосы слиплись сальными клоками, пропахли дымом. Футболка и штаны лоснились от жирных пятен. Кожа под ошейником зудела и чесалась.
Завтракали быстро, Азат торопился на пастбище. Ели жареную пшеницу и вчерашнее мясо, простоквашу, творог. Запивали зеленым чаем, щедро забеленным молоком и присоленным. Потом молодой жузг уходил, и почти сразу исчезал из юрты Ичин.
Пленника Калима пристегивала неподалеку от входа. Работать она его не заставляла. Сначала Юрка этому радовался. Но потом начало казаться, что от бесконечного пустого дня можно сойти с ума. Он не знал, чем занять себя. Разглядывал внутреннее убранство юрты, пересчитывал узоры на коврах, перекрестья прутов в решетчатом круге на потолке, чугунки, ножи, подушки и кисти бахромы. Следил за Калимой, пытаясь угадать, что она сделает в следующее мгновение и заключал сам с собой пари. Например, в случае проигрыша сидеть неподвижно и даже не моргать в течение пять минут. Клал руку с часами на колено и замирал истуканом. Потом вымерял, сколько нужно времени, чтобы закипела вода или подошла лепешка. Высчитывал, как часто лают собаки в становище. Раз в полчаса? В три, в четыре? А кто-нибудь проходит мимо юрты? Учился считать секунды, засекая: а минуту, не глядя, сможет? А две? Вспоминал фильмы, книги, песни и даже теоремы с уроков геометрии. День все равно никак не заканчивался. Иногда, глядя, как медленно меняются цифры на часах, Юрке хотелось выть, и он больно прикусывал пальцы. Сидел, заткнув себе рот, раскачивался из стороны в сторону. Хозяйку это, как видно, не тревожило.
Калима редко покидала юрту. Она варила впрок творог, сбивала сыр, лепила и выкладывала на доски белые комочки, те самые, что потом становились куртом. Шила рубахи сыновьям, не затрудняя себе выкройками. Полотнище сгибалось пополам, делался разрез для головы, вместо рукавов вшивались прямые куски ткани, бока расширялись клиньями. Украшалась такая рубашка намного дольше, чем, собственно, делалась. Для Ичина вышивка ложилась попроще, для Азата – позатейливее.
Праздником для Юрки было, когда хозяйка ходила ткать. Деревянные станки стояли за границей аула, в цветущей степи. За ними собирались женщины и девушки, тут же крутились дети, приползали морщинистые полуслепые старухи. Пленника Калима брала с собой. Спутывала ему ноги, цепочку пристегивала себе к поясу. Ну не драться же ему было с пожилой теткой!
После полумрака юрты степное солнце казалось особенно ярким. Юрка щурился, глядя, как рождается из нитей ткань, сплетаются цветные узоры. Надоедало, отворачивался, наваливался спиной на подпорку станка и рассматривал на стойбище. Днем мужчин было почти не видно, они пасли скот или охотились. Шаман ходит среди женщин и детей как облезлый петух в курятнике. Несколько раз Юрка замечал, что за стариком следит Ичин. Близко подбираться калека не решался, устраивался с деревянной заготовкой в стороне. Из-под ножичка сыпалась мелкая стружка, освобождая лошадиную голову или припавшего к земле зайца. Фигурка рождалась медленно, Ичин чаще поглядывал на шамана, чем себе на руки. А Юрка смотрел на малька. Растравлял себя, думая, какой тот уродливый и противный, в болячках и коростах. Грязный, сопливый. Но все равно Ичина было жалко. Юрка злился, заставлял себя ненавидеть – и не получилось. Неистовая Калима спасает сына. Азат любит брата. Ичин хочет жить. Всех можно понять. А самому Юрке нужно в Бреславль.
цитировать
свернуть ветку