На днях знаменитый французский ученый, профессор Эдуард Беллен, в разговоре с одним журналистом увлекательнейшими красками набросал картину того, что ждет человека через сто лет.
По словам Беллена, мы сейчас не можем себе и представить, в каких изумительных условиях будет протекать человеческая жизнь. Все, что тысячелетиями тормозило победоносное шествие человека вперед, мешало его счастью, останется только воспоминанием. Войны перестанут понимать. Телиолинотип, радиофон, радиоскоп соединят людей в одну семью. Не станет расстояния, исчезнет время, человечество получит одну душу, и в этой коллективной единой душе будет царить одна любовь. Да этой душе и делать больше нечего будет, как любить, раз все будет достигнуто.
Кто-то при мне с угрюмой серьезностью стал разбирать нарисованную профессором картину.
— Не стану говорить о том, что если силой обстоятельств люди действительно получат какую-то одну душу, они станут подыхать от тоски и, прежде всего, произведут революцию, чтобы получить каждый хоть по маленькой, но собственной душе. Ибо вся жизнь вовсе не на сходстве и каком-то слиянии, а на отличии одного от другого, на противоположении и, если вы попробуете сказать кому-нибудь из ваших знакомых, желая ему польстить, что у него коллективный ум, я уверен, не обойдется без крупных неприятностей.
Но оставим это в стороне. Скажите, почему все прорицатели всегда видят будущее только в радужном цвете? Что им, собственно, дает основание для этого? Рост техники?
Сто лет тому назад, когда Стефенсон открыл силу пара и построил первый паровоз, люди тоже были уверены, что через сто лет, когда железнодорожные рельсы, Бог даст, будут и в Индии и далекой Африке, наступит на земле золотой век. И по той же программе: исчезновение войн, братство народов, единая душа, не говоря уже о крайнем благополучии чисто материальной стороны дела, ибо ясно было, что усиление товарообмена должно вызвать расцвет промышленности, расцвет промышленности — незыблемость валюты, незыблемость валюты — доступность всего и дешевизну и т. д.
И меньше всего люди думали о том, что паровоз так же хорошо приспособлен подвозить солдат и боевые припасы, как товары, сеять рознь, как братство, и уж, конечно, не предвидели, что никогда не будет таких кровопролитных войн, такого разрушения культуры, таких финансовых крахов, такой вопиющей нищеты, такого голода, такого обесценения всяких валют, когда бумажные миллионы и миллиарды будут считаться мусором, вроде лимонадных этикеток, и неуважение к деньгам дойдет до того, что на юге громадной страны, которая может вместить половину Европы, какой-нибудь батько Махно, захватив власть, а вместе с ней казначейство и какую-то типографию, станет выпускать государственные карбованцы с такой веселой плясовой надписью: «Гоп, куме, не журись, у батьки деньги завелись»...
Но возьмем будущего человека вне войн, к которым прежде всего применяется все, что изобретает человеческий гений, вне всяких политических форм.
От века скромное счастье отдельного человека складывалось обыкновенно из удовлетворения физических потребностей и некоторых духовных. Среди последних романтизм, поэтизирование женщины принадлежало к главным, потом литература, музыка, театр, путешествия.
Когда-то — до паровоза — путешествие из Петербурга в Москву продолжалось неделю. Медленно, в тяжелых рыдванах, по большим и проселочным дорогам, с веселыми переправами через реки, с чудесными ночевками в открытом поле, через леса, незнакомые деревни, села, города, когда глаз жадно все вбирал, ибо все казалось новым, все очаровывало, — и впечатлений набиралось на всю жизнь.
Фрегат, отправляясь в кругосветное плавание, клал на это три года. Но иногда проходило пять, прежде чем, после тысячи приключений, он возвращался с обветренной, почерневшей, возмужавшей командой, из которой многие пустились в путь молоденькими юнгами. Чего только люди ни перевидали, чего ни натерпелись, каких только рассказов от них, бывало, ни услышишь!
Теперь такие путешествия вызвали бы улыбку. Пять лет!.. Любой пароход теперь сделает это в месяц. Аэроплан облетит с вами земной шар в три дня.
Вы ничего не увидите, но какая экономия во времени!..
В будущем этой экономии вам дадут еще больше. Взвизгнет ракета, и раньше, чем вы докурите свою сигару, пробежите свою утреннюю газету, вы уже очутитесь по ту сторону океана. В том же непомятом пиджачке, в незапыленном воротничке, с той же заутюженной складкой на брюках, только что из Парижа, вы пойдете со своим портфелем по улицам Нью-Йорка, спокойный, углубленный в свое дело, словно ничего не случилось.
Пролетели ли вы над Сахарой, над Гималаями, над океаном, — будет все равно, ибо все равно быстрота скрала все.
Уже теперь плаванье и полет ставят одну цель — побить рекорд и в жертву этому спортивному интересу приносится все. В будущем даже спортивного интереса не будет. В последней степени быстроты — больше или меньше мгновением — уже не играет роли. Человек будет владеть всем миром, не зная его. Значит, одного из величайших наслаждений прошлого он уже будет лишен.
Та же вкоренившаяся лихорадочная страсть для всего сокращать время, все давать в минимальный срок, в сжатом до последнего виде, в форме, которая могла бы быть в мгновение поглощена, — убьет и литературу, и музыку, и театр.
Уже двадцатый век ни в одной области искусства не давал капитальных произведений девятнадцатого, которые так медлительно, с такой великой тщательностью и любовью создавались.
Кто решился бы потратить теперь десять лет, как Гончаров, или семь лет, как Толстой, на один роман, когда для сумасшедшей карусели, которая несется кругом вздыбившегося мира, тема в один день может трижды устареть, и полдень не знает, что будет требовать вечер.
Литературу теперь заменяет газета, но в будущем и газетный лист будет казаться чересчур длинным. Как-никак, на его прочтение требуется какое-то время. Телиолинотип и радиофон совершенно его вытеснят. Глаз и ухо получат возможность в минуту впитывать в себя то, что раньше отнимало час.
Тот же радиофон будет передавать музыку, радиоскоп — зрелища. Никаких концертов, никаких театров... О том, как люди прошлого тратили по четыре-пять часов в вечер на какую-то оперу, балет или пьесу, будут рассказывать веселые анекдоты. Все даст кнопка, и в любое время, в минимальное время, хорошо спрессованным словом, в таком виде, который удобен для глотания, как пилюля.
Писателей, художников, актеров, музыкантов мир совершенно не будет знать. Безыменные, они будут ютиться все около центральной радиостанции, которая будет их содержать.
Никаких частных выступлений, да и негде будет выступать, ибо таких мест не будет.
Могущественный мировой концерн радио, вероятно, примет также все меры, чтобы не было в частных домах каких-нибудь мешающих делу вредных пережитков, вроде книг, картин, музыкальных инструментов.
Механическое радиоухо, механический радиоглаз все должны будут заменить.
Что касается женщины, то по форме она и теперь приближается к мужчине. В будущем, когда медицина шагнет вперед, переходить из женского состояния в мужское и из мужского в женское станет совершенно пустым, минутным делом. Сделается обычным, чтобы муж в виде отдыха переходил временно на роль жены, а жена на роль мужа. И никого не будет удивлять, если вчерашняя молоденькая женщина завтра появится в цилиндре, смокинге и штанах, а вчерашний ее муж — декольтированный, в шляпке с перьями, томно опираясь на ее руку, будет делать глазки проходящим мужчинам.
Так что о каких-то особых переживаниях, о поэтизировании женщинами мужчин и мужчинами женщин не будет и речи. Да и возможны были бы неприятные ошибки. Вы станете обольщать жену своего друга, а она вам вдруг скажет:
— Дружище, не тратьте напрасно пороха! Как раз сегодня я мужчина, только не успела переменить платья. Хотите сигару?
В чем же это особенное счастье будущего, когда ни мужчина, ни женщина, окруженный всем, что добыто для него другими, но к чему он сам не приложил и пальца, без страсти, потому что не к чему будет питать страсть, без инициативы, потому что не в чем будет ее проявлять, равнодушный, получающий в конденсированном виде от радио все, что когда-то широко и обильно черпалось прямо из источников жизни, нивелированный, единообразный, человек будет походить на другого, как сантимы одной чеканки?
Одна надежда, что среди этого благополучия он вдруг да затоскует по себе прежнему, вдруг да задумается, поколеблется в уверенности, что все так и надо, и в один прекрасный день все пошлет к черту, все разрушит, чтобы с наслаждением, с мукой, ненавидя, горя, борясь, любя, взлетая и падая, обливаясь потом, испытывая все, что Богом положено испытывать человеческому сердцу, приступит с начала к длинному и трудному, но благословенному пути, который его далекий предок уже когда-то проделал в истории.
_____
Сегодня (Рига). 1929. № 109, 21 апреля. С. 3. Орфография и пунктуация приближены к современным нормам.
цитировать